Я родился в городе Петропавловске в Северном Казахстане. У меня были две сестры: одна - старше, другая - младше. Вскоре после моего рождения умер отец, и наша мать осталась с тремя детьми. Как их прокормить? Начало 30-х годов. Тогда ещё не было того голода, о котором обычно говорят, но уже время было весьма-весьма напряжённое: и в смысле снабжения, и в смысле арестов. Начали образовываться колхозы. Я, конечно, детали не знал, но рассказываю к тому, что мать оказалась в сложном положении. Поэтому меня и старшую сестру она отправила к бабушке под Ленинград, в город Колпино, а сама с младшей сестрой осталась там.
И вот, в Колпино, я помню, уже было голодновато, скажем так. А в 34-м году, когда убили Кирова, то естественно в Ленинграде и во всей стране (но особенно в Ленинграде) начались аресты: кого-то арестовывали и высылали, кого-то сажали. В общем, такое время я помню ребёнком просто, что все в страхе жили. Мама, естественно, стала искать, где жизнь полегче, и как троих детей прокормить и одеть? Потому что Ленинград - это северный район, Северный Казахстан - там тоже зимы очень холодные. И одни знакомые оказались в Ташкенте (не помню, как папа с мамой с ними познакомились). И вот, мама с ними списалась, и они ей порекомендовали в Ташкент уехать. Там короткие зимы, и тогда как раз была написана книга "Ташкент - город хлебный". Не слышали? Ну вот. Там жизнь была полегче: на отопление и на одежду заметно меньше расходы, и в том числе там еда была более обильная. Летом арбузов полно, с лепёшкой как-то можно прокормиться. В Колпино когда жили, тогда голод очень чувствовался. Основной голод почувствовали те республики, где производилось зерно. Зерно продавалось, и на эти деньги индустриализация проводилась. Из музеев продавали картины, драгоценности. На это покупали оборудование, новые заводы строили. И поэтому голод основной чувствовался в Украине, в России и в Казахстане - зерносеющих. А остальные - Таджикистан, Узбекистан, Туркмения - там зерна очень мало производили. Там же только поливное земледелие. Мне запомнилось слово богарная пшеница. Это какой-то специальный сорт, который вот на таких сухих землях вырастал. Но она была в небольших количествах. И у них, в средней Азии, основное, что выращивали - это хлопок, овощные культуры и садовые. Причём там короткая зима, и в марте уже абрикосы цветут, понимаете? А в ноябре ещё можно в костюмах ходить. Поэтому там голод не так чувствовался.
В Колпино я не очень под надзором был: в основном - покормить, последить, одеть, и всё. А чем я там особенно занимаюсь... И пропустили в первый класс меня даже отправить учиться. Но у моего дяди была хорошая библиотека, я читал, поэтому ещё в Колпино меня приняли во второй класс. А когда мы переехали в Ташкент в 35-м году, там уже я в третий класс пошёл. Было мне десять лет. Туда мама взяла меня и младшую сестру, а потом, когда уже немножко там обосновалась (нашла работу и жильё), и старшая сестра приехала.
И вот, учился я в Ташкенте до девятого класса. Сначала недалеко была школа, неполная средняя, а потом, после семи классов, в другую школу ходил, подальше немножко. В восьмом классе, я помню, нас массово направляли со школы (и потом это в норму перешло) в колхозы осенью, хлопок собирать.
- Тяжело?
Ну конечно. Дело в том, что сам по себе хлопок, он же лёгкий очень. Но нас осенью направляли, когда уже основной сбор был сделан. Хорошие поля с хорошим урожаем - это сами колхозники убирали, а мы - остатки, и то, что не успело распуститься. И так, знаете, не пышная "коробочка" открывалась, а комками как бы. А норма была - по десять килограммов. И вот по этому пушистому каждому комочку надо было десять килограммов. Это сложно. Далеко не всегда получалось.
- Вы, естественно, бесплатно там работали?
Ну, нас кормили там. Помню, называлась "шурпа". И нас как-то направили в место, где осваивалась голодная степь. С одной стороны канала выжжено всё, а там, где поливается - вот этот хлопок. Жили, конечно, в ужасно примитивных условиях. Пищи этой нам недостаточно было, и мы иногда подкупали у колхозников. Они готовили молочные продукты: заливали молоко в бурдюки, там оно скисало, и это "сюзьма" называлась. Вот это мы у них покупали. Ну, типа кислого молока, но не совсем. Потом они уже кислое молоко когда высушивали, то делали твёрдые шарики такие с солью. Вот это я помню.
В 41-м году старшая сестра закончила медицинский институт, её отправили в кишлак, врачом работать, а мы с младшей сестрой и с мамой в Ташкенте оставались. И вот началась война, я восьмой класс как раз закончил.
- Вы не могли бы описать первый день войны? Как вы об этом узнали?
Понимаете, тут обычно пропадает вот какой момент. Я как ребёнок воспринимал это всё. Я знал, что с Германией заключили союз о ненападении, и это преподносилось, как серьёзное достижение. И, наверное, действительно это было серьёзное достижение. Но дело в том, что подписание этого договора сопровождалось тем, что капиталисты такие-сякие, так что складывалось даже у детей впечатление, что мы с немцами теперь друзья. Ведь они с капиталистами воюют (в 39-м году началась эта война), причём у них же тоже красное знамя, и они тоже 1-е мая праздновали, и национал-социализм - рабочая партия. Понимаете, детский ум отрывки такие воспринимает, так что всё вроде бы нормально было, и вдруг обрушивается война. Неожиданно. Не знаю, на сколько взрослые к этому были готовы. И тут начинается другое: эвакуация, много людей приезжают, как их всех разместить, карточная система - сразу всё усложняется. Карточная система - это очень немного хлеба. Старшая сестра в кишлаке была, она оттуда кое-что привозила нам. Но за всё платить надо. И я вынужден после девятого класса прекратить занятия в школе и пойти работать на завод сельскохозяйственного машиностроения. Кем я мог работать? Сначала учеником слесаря, потом мне дали разряд. Я помню, что на строгальном станке научился работать. Потом, поверхности когда обрабатывали, шабрить приходилось. Вы знаете, что это? Поверхность когда уже на станках обработают, то всё равно какой-то дребезг у станка, видимо, есть, поэтому когда специальную пластину намазывают краской и проходят, то получается эта поверхность пятнами. То есть как бы провалы какие-то. Поэтому затачивали специальным образом напильник, и надо было вручную соскребать эту поверхность. И вот, я этим делом занимался. Но там ещё, кроме того, что деньги небольшие платили, была столовая. И в столовой этой у нас было какое-никакое питание. Помню, густое просто какое-то месиво из муки проваренной, и поливали хлопковым маслом, а оно тёмное такое. Но это была пища. Называли затирухой.
- Её бесплатно давали?
Нет, надо было оплачивать. Но по крайней мере это снимало проблему, где хотя бы муку купить - там же по государственным ценам они готовили эту еду. Хотя бы вот такой подкорм был.
А потом в 42-м году уже я помню бои, как это всё комментировалось, как Красная армия оставляла города, и жизнь тяжёлая во всех отношениях была естественно. Недостаток топлива. Топливо там своеобразное - саксаул. Слышали о таком растении? В пустынях растёт оно, с трудом растёт, и очень корявое такое дерево.
- Это которое не рубится, а только ломать надо?
Вот-вот, оно практически не рубится. Мама работала машинисткой на заводе, там какую-то часть этого саксаула выдавали, но естественно не в таких количествах, что можно было свободно топить. Значит, с отоплением затруднения были, с питанием тоже, с одеждой. И мама работала на том же заводе, что и я. Туда идти пешком надо было, потому что трамвай круг большой делал. А пешком, хотя и тоже далеко было, но всё-таки по времени получалось быстрее. Помню, просто из покрышек сшита обувь, поэтому когда грязная погода, то эта грязь через швы заливается. Прихожу на работу, мама мне какие-то носки давала, а это всё надо было помыть и около какого-то тепла поставить, чтобы к концу дня подсохло.
- Это что-то типа галош самодельных?
Ну, галоши-то не протекают - пресовано, а это прошито. Верхняя часть, там дырка, куда вставляешь ногу, и из этого же подошва. Иду, и там хлюпает, чавкает всё внутри. Вот так, независимо от погоды. Ну, снег там редко бывал, но дожди и грязь. А летом дождей мало, улицы не асфальтированы, поэтому постепенно всё в пыль превращалось. Особенно дорога: одна арба пройдёт, вторая, и постепенно слой пыли образовывался. А когда пройдёт дождь - это просто какое-то грязное месиво было. И вот так дохлюпаешь до завода, к концу дня подсохнет, надеваешь и хлюпаешь обратно. Пока пришёл домой, потом этот саксаул надо раздолбить как-то и в печку-буржуйку. Вот такая была жизнь.
В 42-м году медкомиссию мы все, естественно, прошли. Мои сверстники, у кого папы хорошо зарабатывали или семья как-то могла поддерживать, продолжали и в десятом классе учиться. Тем более, рядом с нами была улица, где как-то компактно жили работники обкомов, редакций: в одном классе со мной учился сын президента Академии наук Узбекистана. Недалеко от школы был отдельный дом, где вот такие люди жили. И как-то так получилось, что это был европейский дом. А большая часть Ташкента - это старые, глинобитные постройки. За заводом сельскохозяйственного машиностроения, я помню, недалеко кладбище находилось. И там дальше, в том же районе, один эвакуированный завод стал выпускать самолёты. На его основе теперь уже серьёзный авиационный завод в Ташкенте построен (сейчас он, конечно, другой, расширенный). Вот таким образом шла жизнь.
А 43-й года как только начался, уже всех, кто 25-го года рождения, считали восемнадцатилетними. И на меня уже не распространялось это правило, которое действовало для моих сверстников, которые ещё учились в школе. В семнадцать лет ещё кто в школе учился, тех не брали в армию. Хотя им кому-то исполнялось восемнадцать лет в начале года, а я родился 25-го октября. То есть мне только недавно исполнилось семнадцать лет, и меня призвали в армию семнадцатилетним. И когда призвали, то посчитали возможным, хоть у меня ещё не было среднего образования, направить меня в Орловское пехотное училище офицерское. Оно было эвакуировано из Орла в Чарджоу (*ныне Туркменабад). Вы слышали о таком городе? Это в Туркмении, на берегу Амударьи. Чарджоу окружён пустыней, и там, в то время по крайней мере, стояли в основном глинобитные дома, и крыши тоже глиняные были. Причём поскольку дожди редкие, то наклон у них если даже и был, то небольшой. Но бывали дожди такие, что вот эта крыша из земли намокала так (а это всё было на деревянной основе - какие-то палки, ветки), что не выдерживала и иногда обрушивалась. Что интересно, через Чарджоу проходит железная дорога, по которой из Ирана во время войны союзники вывозили нефть и нефтепродукты. На правом берегу Амударьи располагается Чарджоу, а на левом берегу - станция Фараб. И мы видели, как через Фараб проходили вот эти составы из Ирана. Был какой-то договор, который позволял ввести туда войска при острой ситуации. И вот, в этом Орловском пехотном училище готовили офицеров для пехотных подразделений. У нас было так: строевые офицеры выпускались, потом пулемётчики и миномётчики. Я был в батальоне, где готовили офицеров для пулемётных подразделений. Но, естественно, по сокращённой полугодовой программе. Жарища, пулемёт этот таскать, мы мокрые от пота, пить нельзя - ужасно.
 |
Ташкент (1942)
|
А потом перевели училище в Душанбе, столицу Таджикистана. Душанбе - это совсем другое дело. Кругом горы, ночи прохладные, рядом река Душанбинка с прохладной водой. Если из Амударьи подавали воду, она была мутная, тёплая какая-то, так что придёшь помыться, и даже удовольствия не получаешь. А здесь - прозрачная вода с гор и прохладная. Ночи прохладные. Там совсем другая была ситуация. И несколько месяцев мы там побыли. В училище было жестоко, конечно. Ну, военному, может, это действительно и нужно, но вообще, знаете, когда марш-броски, да ещё в противогазе - сознание люди теряли даже. Иногда бывало так, что сутки в противогазе, снимать разрешалось только во время еды. Это и на занятиях, и идём: "Запевай!" - в противогазах. Представляете? Идёт рота и поёт в противогазах.
- Зачем?
Ну, я не знаю, зачем. Вот так, чтобы приучить на случай химической войны.
- Ну а петь-то зачем?
Рота идти обязательно с песней должна. Теперь, ночь - тоже. Самое мучительное - ночь в противогазе. Это ужасно было, спать в противогазе. Не все выдерживали. Вот такие дела. Командиром роты у нас был лейтенант Грацианский, а фамилия командира взвода - Лившиц. Эти люди в мирное время были гражданскими, но у них уже были соответствующие звания к тому времени.
- На фронте они не были?
Их потом направили на фронт, и вскоре пришло известие, что они погибли. Летом же серьёзные бои на Курской дуге велись, и там были очень большие потери. Поэтому Верховное командование приняло решение для пополнения по крайней мере гвардейских частей направить курсантов. И вот, нам месяц оставался до окончания, до этого часть людей из нашего училища направили в десантные подразделения, а потом уже подчищали нас, остальных. Долго нас везли. Везли через Бухару. Там интересное дело. В своё время был заключён договор, что Бухара входит в состав Российской империи на основании вассалитета. Эмир Бухарский становился вассалом, но внутренние все вопросы за ним оставались. В том числе торговля, назначение министров, религия, обучение и так далее. А Россия приобретала право вести от имени Эмира Бухарского внешние дела и военные. После заключения этого договора Россия настояла на проведении железной дороги, чтобы была возможность торговли. Эмир разрешил её через Бухарский эмират провести, но не через саму Бухару. Поэтому железная дорога была проведена на расстоянии двадцати километров от города. И была там станция Каган. Кажется, и до сих пор так. По крайней мере, когда нас везли на фронт, то мы пару дней стояли на этой станции, поджидали, что из другого училища должны были присоединиться к нам. Потом повезли мимо Аральского моря. Я помню, что иногда среди пустыни на каком-то полустаночке останавливался состав, колонка водяная была, поворачивали воду и заливали в паровоз. А там всего-то с десяток человек, может, жили. Кругом пустыня, вылезают откуда-то, чуть не из-под земли, какие-то чёрные загоревшие местные жители, они поворачивали эту трубу, потом мы какое-то время стояли, и это была единственная мутная вода, которую мы могли набрать - тоже свои котелки подставляли. И вот так мы медленно-медленно ехали через Саратов, потом через Волгу, а там уже совсем другая картина: кругом зелень, сады, деревья...
Когда мы прибыли, наши войска уже двигались на запад. Но потери были очень большие. Нас распределили по гвардейским частям. Я попал в 4-й гвардейский пехотный полк. Было уже начало августа. Но, понимаете, училища училищами, а когда попадаешь на фронт, всё по-другому выглядит.
- Вам звания-то присвоили?
Нет, я же говорю, до окончания училища нас, курсантов, просто как солдат послали туда. Но в гвардейскую часть. И вот, нам оружие же нужно. Привезли телегу с винтовками, собранными на поле боя. А мы смотрим: с поля боя - значит много погибших где-то там. Спрашиваем: "А как тут? Убивают?". -"Убивают". И вот, с поля боя подобранные эти винтовки, штыки, патроны в вещмешок засыпаешь, а потом в бой. Это трудно всё описать, рассказать и даже вспомнить, потому что вся обстановка совершенно неизвестная до сих пор, и ты теряешься, не понимаешь, что к чему толком. Вот утром рано нас привезли - хороший день ясный - тут как-то ложбина образована, и на той стороне деревушка. А мы ещё в поле. Но когда проходили, то видели, что замаскированные "сорокапятки" стоят. Солнце поднялось уже довольно высоко. Слышим, где-то за нами выстрелы, и шуршат снаряды - летят куда-то. А на пригорке за этой ложбиной деревня, там уже немцы. Нас по траншеям распределили, а мы же неопытные, глупые - интересно. Один высунулся, другой, а кто-то вылез из окопа: тишина, только через нас летают снаряды. И вдруг они по нам из миномётов. Причём это чувство беспомощности. Слышишь залп, потом обрушивается на нас, то здесь, то там взрывается, и ты ничего не можешь сделать. И укрыться некуда, потому что траншеи-то открытые. Кто-то ещё не успел даже выстрелить ни разу - кого-то сразу убило, кого-то ранило тяжело. А потом пошёл вообще какой-то кошмар. Пулемёт был "Максим", он же требует воду. А это начало августа, ещё не все поля убраны, пшеница. Кто-то кричит: "Вон Фердинанд идёт!" - немецкая самоходка. Стреляют, нам надо стрелять, надо воды для пулемёта. Кто-то взял фляжки, пополз, приволок эту воду, в пулемёт залили - опять стрелять. А тут и самолёты летают, бой идёт: немецкие обстреливают, наши истребители их отгоняют, и ты ничего не понимаешь - что, где?
- Так вы были в пулемётном расчёте?
Да, у нас на тринадцать человек был пулемёт "Максим". Ну, конечно, винтовки ещё...
- Вы были первым номером?
Нет, первый номер был из тех, кто до этого воевал - там несколько человек оставалось. А мы на подмоге. Обычно пять-шесть человек в расчёте пулемётном, а тут надо и по количеству оружия, и чтобы когда поубивают, было, кому с пулемётом работать. А он же тяжёлый: два пуда в собранном состоянии с водой. Ну и ситуации такие были: то где-то там неубранное поле загорелось, потом нам пить хочется, а пить нечего. Там же ручей, а в ручье, оказывается, убитые валяются, нельзя пить из-за этого. И вот этот кошмар, и ты же не ориентируешься, у тебя ни карты, всё незнакомое. Ночью ввели нас, утром вдруг, только начинает светать, на окраину деревни перебрасывают - надо срочно окопаться, потому что с рассветом начнётся стрельба, бой будет. Значит надо успеть, чтобы кухня покормила. А где ты находишься, что это такое? Я помню только, ночью как-то проходили (почему-то я запомнил) горящее село Воронеж. Мне именно запомнилось - Воронеж. А как назывались эти деревни, которые какие-то были целые, какие-то были сгоревшие? И ночью нас куда-то перебрасывают, где-то вдруг взрыв видишь, там где-то фонтан огня. И опять огневую позицию оборудовать. В общем, некогда поспать, потому что день проходит в боях, а ночью куда-то перебрасывают. Значит уже на ходу спишь - какой-то кошмар. И, в общем, меня ранило 4-го сентября 43-го года. Пулевое ранение в руку, кость была перебита.
Помню, привезли нас в город Глухов. Уже вечереет, где-то там "кукурузники" наши жужжат, а потом вдруг исчезли. Нас привезли в госпиталь полевой (деревянное здание, а потом поперёк каменное), начали перебирать, говорят: "Всех не можем, у нас много. Вот этот может дальше ехать, этот может". У кого-то ранение такое, что дальше его везти нельзя. Только начали сгружать, и вдруг немецкие самолёты налетели. Рядом была церковь - туда бомба попала. Мы, кто мог, повылазили из грузовика, а куда бежать же не знаем. У медперсонала какие-то щели выкопаны, они туда разбежались. А мы лежим около этого грузовика, там сосны росли во дворе, смотрим, одна бомба попала в это каменное помещение. Оттуда крики - там раненые, ожидающие операции, либо после операции. Самолёты отбомбились, улетели, нам говорят: "Нам не до вас, вот этих снимайте, а все остальные в Крупец" - большое такое село.
В Крупец нас привезли уже ночью. Куда размещать? В помещении, где был госпиталь, какой-то угол дали, чтобы поспать, а утром говорят: "Знаете, у нас дел по горло, всё время раненые идут. Вы же можете ходить?". А у меня рука ранена: "Да, могу". -"Вот идите по селу и сами найдите, где можно остановиться. И оттуда пусть кто-то придёт и скажет, где вы остановились, чтобы накормить вас можно было". И вот я иду по этому селу, в одном месте: "О, нет, сынок, у нас уже всё занято". Дальше иду: "Нет-нет, у нас нету места". Наконец в один двор захожу: "А сколько вас?". Говорю: "Я один". -"Ну раз один - заходи". Наконец-то остановился...
В Крупце нас немножко обработали и тоже рассортировали: кто-то остался в полевом госпитале, а у меня было тяжёлое ранение - меня дальше, дальше и в Сызрань. Там рану обработали, помыли и спать. А мне ведь до этого негде и некогда было помыться. Землю руками гребли, я же рассказывал? Только успеваешь дёрн снять и передаёшь эту малую сапёрную лопату товарищу, а сам уже штыком ковыряешь землю и выбрасываешь, чтобы какую-то лунку сделать. И когда я в госпиталь попал, у меня руки коричневые были (*смеётся). Отмыли, уложили, и после всего этого тишина. Кровать мягкая, простынь, одеяло - ты как в Рай попал. И я провалился, заснул. Потом сквозь сон слышу, меня кто-то так по плечу: "Больной, больной" - я с трудом просыпаюсь, и передо мной ангелочек в белой шапочке. Значит, я с утра до вечера проспал, ничего не могу понять ещё, и вот сестричка мне: "Больной, больной, ну проснитесь, надо же поесть". А уже вечер, я обед проспал. -"Надо же поесть. Вам сюда принести еду или вы сами пойдёте?". Думаю: "Господи! Чтобы мне ещё еду приносили...". А потом я попал в палату тяжелораненых. У кого-то полостная операция, у кого-то вся рука загипсована. Об этом не пишут - непатриотично, но в этой комнате стоял такой тяжёлый запах, что когда выходишь в туалет, а там хлоркой присыпано, то это как озон казался чистый. Потому что под гипсом, если закрыто всё, там черви у людей появлялись в ранах. Выделения всякие, запах ужасный...
Месяца через два, когда кость срослась, в батальон выздоравливающих. Есть такая станция Селикса в Пензенской области - вот туда, просто в лесу. Но там нас кормили ужасно. Через десять дней выписали, и в Горький (*сейчас Нижний Новгород). Марьина Роща называлась, по-моему, там какой-то овраг был и землянки, и там формировались маршевые батальоны для пополнения. Из нас готовили лыжников. Мы туда приехали, утром нас всех построил подполковник (или полковник, я уже точно не помню) и стал обходить: "Ты откуда?". -"Из Средней Азии". -"А ты откуда?". -"Я с Украины". -"А ты?". В общем, с Севера почти никого нет. Он махнул рукой: "Все будете лыжниками" - он хотел отобрать тех, кто хорошо на лыжах ходит. А я, пока был у бабушки, мальчишкой, ну что там за лыжи? Верёвочками к валенкам примотано - это совсем другое. Ну и вот, там была тяжелейшая обстановка. Она ещё осложнялась тем, что к тому времени из лагерей освободили часть арестованных с тем, чтобы их на фронт отправить. И как раз часть этого маршевого батальона из такой категории людей была. Значит, раздеться там нельзя было, и обувь даже снять, потому что если кто-то рискнул - сейчас же пропадало. Да и потом холодно в землянках, а морозы там до сорока градусов доходили, представляете? Землянки неотапливаемые, нары двухэтажные, и когда нас вечером туда привели, на этих нарах, на соломе, покрытой материей, лежат люди, шинелями закрытые. Конечно, никаких подушек, никаких простыней, и все одеты. Мы спрашиваем дежурного: "А как же быть?" - ведь всё занято. -"Да вот, между ними ложитесь, и они потихоньку растолкают друг друга". А утром, помню, кто-то: "О-о-о, старшина-а-а! У меня ботинки украли!" (*улыбается). Лыжи выдали, а валенки не сразу дали. А уборная на улице, надо было пробежать на ту сторону оврага. Пища, конечно, очень скудная. Помню, что-то жидкое из картофеля, с очистками. Те ребята, которые из лагерей, они в этих делах понимали. Поэтому, когда нам в часть везли продукты, они иногда группами выбегали, разрежут мешок (везли на санях или на машине), картошка высыпалась, они понахватали её и разбежались. Вот такая была жизнь, но этого нигде не пишут. Очень жёстко стоял вопрос о еде. Я не курил, а нам всем махорка полагалась. Вот мне махорку выдали, а мне она не нужна, значит её я обменивал на кусочек хлеба. А у меня все родственники были из такой среды, что никогда никто не матерился: ни по папиной, ни по маминой линии. Когда мы приехали в Ташкент, там была такая же среда, где мы жили. И когда учился в школе, там тоже как-то получалось, что у одного товарища в редакции работал отец - невозможно было, чтобы матерились, у другого - инженер. Так что атмосфера была такая, что я никогда не матерился. И, вы знаете, меня никто не принуждал ни курить, ни материться. Я потом над этим задумывался, что по отношению ко мне, хотя я совершенно неопытный мальчишка был, никакого насилия, никакого издевательства не было. Никто не смеялся, что я не матерюсь, что я не курю. Значит, вот на кусочек хлеба обменял эту пачку махорки и всё.
- А что, все остальные курили?
Ну в основном же мы, мальчишки, уже тут порассосались среди взрослых, которые воевали, и из лагерей тоже. А они были, может быть не на много, но всё-таки старше нас, потому что мне ещё только восемнадцать лет исполнилось. Когда мне восемнадцать исполнилось, я уже лежал в госпитале раненый. И когда мы попали в Горький, то там в основном уже народ был старше, конечно: были люди тридцати и тридцати пяти лет, они уже частично как бы покровительственно себя вели. Так что я не помню, чтобы какое-то принуждение к чему-то было или чтобы кто-то смеялся.
Когда нас выписывали из госпиталя (уже был конец октября, холода наступили), нам выдали летнее обмундирование, какие-то ботинки - не то, в чём мы пришли, а всё перемешано было. Если там что получше, так они же сумеют распорядиться. А нам - что похуже. Потом в Горьком выдали какие-то валенки, но они не очень качественные оказались, поэтому когда в январе нас отправили на Ленинградский фронт, то там эти валенки быстро вышли из строя, и мы вынуждены были ходить в ботинках. Кстати, когда мы первый раз на фронт летом попали, нас экипировали уже на месте, и выдали (что сказалось тоже) английские котелки. А они устроены совсем по-другому: у наших ручка сверху, можно над костром его подвесить, а там ручка, складывающаяся внутрь, и они квадратные. То есть их удобно в ранце носить, а потом ручку разворачиваешь, и он получается на ручке, как квадратный черпак. Ботинки английские выдали, чёрные такие, но дело-то в том, что они под ногу, на которую не портянки надеваются, а носки. А нам выдали английские ботинки и портянки. И обмотки. У них там другая экипировка, а нам не всё выдали английское, а только ботинки. Ты портянки надеваешь, они не стыкуются вообще с этими ботинками, а потом ещё обмотки. И получалось, что сразу ноги натирались. Ну, всё равно убивать, какая разница? Ну, натёр. Потери, конечно, были большие. И там я столкнулся вот с чем: вы не испытывали чувство ужаса?
- Было пару раз, но вряд ли это сопоставимо.
Понимаете, я потом задумался над тем, что вызывает чувство ужаса? Вот помимо этого кошмара больше ничего нет. Каждый день этот кошмар, и ты уже понимаешь, что тебе до вечера не дожить. И вот нас бросили одну деревню занять.
- Это ещё до ранения?
До ранения, конечно. Деревня одна немцами была занята. В бой. И они нас из пулемётов уложили. Вот такая ложбинка, а они там, выше. Мы хорошо просматриваемся, а они нас уложили, вызвали самолёты и самолёты стали нас бомбить. А у нас на тринадцать человек, я же говорил, пулемёт и одна сапёрная лопата - не хватало. Ну, что успели пособирать: там же всё в движении, если бы в покое, так каждому дали бы, а тут, что нашлось - роздали. И вот, значит, штыком так наковырять, как-то выбросить - лишь бы углубиться немножко. И высунуться нельзя. А тут начали бомбить. И характерно, что когда бомба разрывается недалеко, то сначала ты слышишь страшный звук, как будто что-то рвётся (видно, металл), а после этого гул взрыва идёт. А потом - деревня-то западнее - стало склоняться солнце за пригорок, и тень легла. И там мы, кто остался жив, лежали. Самолёты уже идти не могут - цели нету, плохо видно - они прекратили бомбёжку и улетели. Тишина. А тут, пока вся эта стрельба шла и бомбили, то ты уткнулся носом, и перед тобой травинка и цветочек. И ты понимаешь, что в следующий миг больше ничего этого не будет. Конец. И высунуться нельзя, и ты вдавился...
А вот кончилась бомбёжка. Солнце ушло, стало смеркаться чуть-чуть, и немцы (тоже какой-то специалист же есть, понимает в этих делах), подогнали какую-то аппаратуру и стали играть вальсы, фокстроты, танго. И вот здесь наступило чувство ужаса: понимаешь, недавно же мы с девчонками танцевали где-то там, вечерами собирались - и что этого никогда не будет больше (*всё это произносит с горькой улыбкой). И вот, чувство ужаса. Вот именно это. Казалось бы, ни стрельбы уже, ничего нет, ты остался жив, кто-то их там будет подбирать остальных? Ты остался жив, надо радоваться и радоваться, а вот сразу когда это вспомнилось всё - ведь совсем недавно же это было, в школе собирались на вечеринки танцевать - и вот это чувство ужаса...
Психологов почему-то это не занимает, а в Советском Союзе это была запретная тема, и я уже позже, став взрослым, когда что-то стало поступать, узнал, что, оказывается, есть посттравматический синдром. Слышали о таком? Мы когда закончили войну, то нас всех представляли, как прошедших медные трубы, то-сё, что мы люди надёжные. И никого не интересовало, что случилось в душе. А там остался серьёзный след. Потом уже, будучи взрослым, я читал Ремарка "На Западном фронте без перемен". Там главный герой задумывается: "Ну даже если останемся мы живы, то будем ли мы жить?". А в Советском Союзе это была запретная тема. Что никакого синдрома нет, что это выдумки и так далее. А однажды мне попалась газета, где одна женщина написала, мол, ну как же так, ведь столько людей осталось психически ранеными, и никто этим не занимался. Как на неё обрушились: "Да как она может себе позволить унижать людей? Мы подняли Знамя Победы над Берлином, а она унижает!". Понимаете? Вот эта тема не раскрыта. Много было написано о войне в Советское время, но эту тему всегда избегали и сейчас избегают. Человек побывал и сам под страхом смерти, и видел столько смертей. И что значит - смерть? Это ты видишь, что лежит шапка, полная мозгов. В другом случае (ну мы, может, дойдём до этого), когда приходится ехать по человеческому мясу. Это же нельзя просто так взять и из головы вычистить - это в памяти же остаётся. А эта тема не обсуждается, её как бы не существует. Ни в Советское время, ни сейчас. Я считаю, что это неправильно: общество возлагает ответственность и риск жизни на людей, но оно не интересуется, что потом с этими людьми произошло. Это неправильно...
- Скажите, а из тех тринадцати человек, которые были в вашем расчёте, кто-то ещё остался жив после той бомбёжки?
Я не помню, потому что нас потом собрали, увели куда-то, потом присоединяли опять. А вскоре я был ранен, и тут начались новые ситуации, и это уже отошло на второй план.
Да, так вот, на Ленинградский фронт нас отправили. Ленинград же в блокаде ещё был, но к тому времени в этом кольце уже был проход пробит со стороны Тихвина. Нас с лыжами по железной дороге привезли в Тихвин, там недолго мы стояли, но когда вылезли из вагонов днём, картина - всё в развалинах. Потом нас погрузили, опять двинулись дальше. Привезли нас не в сам Ленинград, а на станцию Токсово, за Ленинградом. Выгрузили и нас, и лыжи, а там мелкорослые какие-то деревца растут, и небольшие землянки крышей прямо в землю уходят. В Горьком в землянках были двухэтажные нары, а здесь - прямо на земле устлано ветками, закрыто крышей какой-то и снегом засыпано. Ни еды, ни печки никакой - не согреться, ничего. И, видно, командование что-то решало, потому что нас с лыжами отправили за Ленинград. Видимо, первые планы были нас, как лыжников, бросить на сторону Финляндии. Может быть, я только так догадываюсь, потому что к вечеру нас опять-таки посадили в вагоны и привезли в Ленинград. И мы пару дней находились там. Пунт какой-то был распределительный на Выборгской стороне, и, по-моему, там стоял до этого институт Лесгафта. Там капитальные строения, и за нас серьёзно взялись. Вот в Ленинграде во всём порядок был. Сразу взялись, сколотили из нас подразделения, всё проверили, что у нас есть, чего нет: "Ага, противогаза нет?" - противогаз записывают в красноармейскую книжку. Портянки, ещё дополнительные портянки - обмундировали, кормили нас там прилично. В общем, дня два мы там были, а потом как-то днём нас построили на большом плацу, как говорят "каре" - буквой "П". Ну, и непонятно, зачем нас построили. Стоим в строю (у нас же там уже какие-то подразделения), подъезжают несколько машин, выходят офицеры и выводят какого-то человека в ватнике и шапке из одной машины. Майор там был, подполковник, кто-то из них достаёт бумагу и зачитывает решение военного трибунала: "Расстрелять". Оказывается - это дезертир. И на глазах у нас его расстреляли. Вот такая была политработа, морально-политическая.
- И как это подействовало на вас?
Ну, конечно, это одно из самых сильных и самых тяжёлых воспоминаний. Понимаете, безоружный человек: то ли страх какой-то, то ли что его толкнуло, и он дезертировал? И вот, офицеры окружили его, один всё время ходил с рукой в кармане. Потом его ставят на колени, тот подходит, в затылок несколько раз ему стреляет, и у него судороги. Всё. И потом грузовик подъехал, забросили его и увезли. Тоже забыть невозможно это.
- Он не просил его пощадить?
Нет, ничего такого не было, никаких слов он не говорил. А когда стало темнеть, нас посадили в грузовики и отправили сразу же на передовую. Мы уже были подготовлены. Это было 27-го января - этот день отмечают каждый год: снятие блокады с Ленинграда. Вот я в этих боях участвовал. Нас привезли в город Пушкин. К тому моменту он уже был освобождён, но потери были очень большие. И вот, нас привезли, ночь уже, нас полторы тысячи и один сопровождающий лейтенант. Он нас должен был сдать и вернуться. Мы повылезали из машин, машины уехали, и вот мы толчёмся, стрельба идёт, слышим, ракеты взлетают. Лейтенант этот пошёл искать, кому сдать нас, а мы стоим, топчемся - зима, холодища. И тут попались несколько человек, которых вывели уже: остатки то ли полка какого-то, и они уже не могут держаться на ногах от усталости и всего остального. Но холод пробирает, что делать? Смотрим - ракеты иногда освещают - какие-то решётки металлические, ворота. Что такое там? Но народ постарше не просто топчется, а стал искать, куда же скрыться-то от мороза? И нашли, говорят: "Ребята, идёмте, а то мы тут все окоченеем". Какие-то величественные здания, мы туда залезли, идём, в темноте просматривается что-то роскошное. И вот, помню, в зал какой-то большой зашли, а там же разный народ был: были из каких-то степей Казахстана люди, ещё кто-то. Ну и что? Смотрим, а они уже в этом зале костёрчик развели - погреться же надо, все окоченели. А нас там, кто приехал из Горького, поразбросали, но наша группа, куда нас приткнули, уже держалась вместе. И вот, нас человек десять-пятнадцать было из Горького, и среди них - половина тех, что в лагерях сидели до этого. А это уже, я вам говорил, народ опытный кое в чём. Они нашли недалеко от этого зала какую-то небольшую комнату, там что-то подожгли, чтобы видно было. В углу изразцовая белая печь, окна без стёкол, а в некоторых местах в зале, я обратил внимание, до половины кирпичом заложены. И говорят: "Ребята, ну давайте здесь, в этой комнате остановимся" - то есть уже не на улице, и тут печь ещё, тем более. -"Окна нет? Сейчас". Пошли, где-то со стен шикарные обои сорвали, окно заделали ими, какие-то стулья принесли, поломали в печку - греемся...
Легли мы голодные, утром рано встаём - тоже голодные, нас никто кормить не собирается: мы там сняты с довольствия, а здесь нас ещё никто не принял. Ищем этого лейтенанта, а он где-то бродит, ищет, кому нас сдать. А фронт-то движется, бои идут. И когда немножко рассвело, мы видим шикарные помещения. Оказывается - это Екатерининский дворец (*пауза).
- Вот это да... Тот самый, где Янтарная комната?
Да. И вот там я провёл две ночи.
Кстати, мой дедушка по маминой линии, Пётр Дмитриевич, работал на Обуховском заводе. Сначала рабочим, а потом постепенно дорос до мастера. Этот завод производил оружие. Его жена, моя бабушка, была из семьи крепостных. Она за всю жизнь читала только одну книгу - библию. У неё была толстая библия, и вот она потихонечку читала её. И поскольку у дедушки было шесть детей, то она занималась по хозяйству только, а он один содержал такую семью - сейчас это немыслимым представляется. И когда мне было лет пять, наверное, моя мама решила показать внука своей маме, ну и всей семье: там тёти жили и дядя. И вот она поехала в Колпино, и меня взяла с собой. Там тёти с мамой ездили по пригородам (Петергоф, Пушкин), ну и меня брали. И на меня, мальчонку, это, конечно, произвело большое впечатление. Там же, в Пушкине, два дворца: Екатерининский, и с другой стороны, перпендикулярно ему, Александровский дворец. Меня поводили по залам Екатерининского дворца, я там мало что запомнил, а когда повели в Александровский, то там тоже был музей. Мы проходили по всем комнатам - комната царя, царицы, дочерей - и мне особенно, как мальчику, запомнилась большая игровая комната для наследника - царевича Алексея. Там горка была, ещё какие-то игрушки, и меня подводят к деревянной большой тумбе, а на ней под стеклянным колпаком стоит орудие небольшое. Это точный макет того, что на Обуховском заводе делали, только уменьшенный, в масштабе. Ну, конечно, оно не стреляло, кто будет делать такие снаряды? Но затвор, колёсики - всё работало, все части двигались. Это было сделано в подарок сыну императора, для него это была игрушка. И мне говорят тёти мои: "Смотри внимательно, это орудие делал твой дедушка". Ну, он не один делал его, конечно, там на заводе поручили группе рабочих, и они изготавливали его. Значит, у дедушки с грамотой, я так понимаю, тоже не очень хорошо было, но в своём деле он был мастер.
Так вот, на утро, когда мы поняли, куда попали, то стали вытягиваться из парка: понимаем, что к фронту надо двигаться. А там, когда из парка выходишь, с лицевой стороны дворца есть такая Башня-руина. Она была построена как руина, именно создать впечатление. Дальше идёт забор металлический, за забором дорога, окружающая этот парк, а через дорогу - бывшие казармы. Когда мы пришли туда, там всё пусто было. Здания есть, но тоже без окон, народу нет никакого. Мы вышли из парка, стоим на дороге, что делать? Скопились здесь, костёрчик развели: кто-то обломал дерево, кто-то из ближайших загородок выломал доски, а некоторые запасливые ребята уже кашу готовят. У кого-то немножко крупы осталось, он сидит, варит. Кто-то грызёт сухарь. А у нас ничего нет, мы же с разной степенью обеспеченности там были. Ну, все около костра греемся. Потом разбрелись, кто чего найдёт. Смотрим, около этой башни баки какие-то большие. Заглянули солдаты туда, а там, оказывается, порох. Крупные миномёты иногда, чтобы увеличить дальность стрельбы, навешивают дополнительные заряды. Он в больших мешочках, плоский такой, как ленты, этот порох. А мешочки шёлковые. Ага, шёлк - это хорошо: кому табак, кому чего туда. Вытрясли этот порох, и мешочек в карман. Другой тоже. Растащили, а кто-то говорит: "Чего он просто так валяется? Давайте, чем дрова искать, его будем использовать". А порох просто на воздухе не взрывается, а горит. Ну и вот, один подбросит, другой - горит. Но там был не только порох, но и дерево. И, видно, какая-то искра пролетела, и в этот рассыпанный порох. А там ещё рядом стояли ящики со снарядами, с минами - туда тоже попала, видно, искра. И как вспыхнуло это всё дело, мы как все бросились в эти казармы, и только так выглядываем из окна, а там вся эта башня гудящим пламенем охвачена. Быстро всё прогорело, ни снаряды не успели взорваться, ни мины. Но если до этого башня была красная, то после этого она жёлтая стояла. Ну, делать что-то надо, решили сами искать любую часть, чтобы нас там накормили. Пошли дальше по дороге, а там, если какие-то дома и целые, то никакого населения нет. Немцы использовали эти дома для того, чтобы блиндажи себе строить, оборудовать для орудий огневые точки, а в некоторых домах они сами жили. А потом, там же дороги везде плохие были, они разберут какой-нибудь дом, и из брёвен дорожку к орудию выкладывают или ещё куда. Ну вот, мы голодные плетёмся, некуда ни скрыться, ни присесть. День прошёл, так мы никого и не нашли, опять вернулись во дворец. Снова там переночевали.
Но интересно то, что когда я приехал в Ленинград из Ташкента в институт учиться, то я съездил туда. И Екатерининский дворец был окружён забором, а сам дворец стоял выгоревший. Значит пожар был уже после того, как его освободили. Нигде этой информации нет. Считается, что немцы разрушили. В результате войны - да. Но я две ночи там провёл. Там ещё есть Камеронова галерея - в ней кто-то из солдат: ну, нас полторы тысячи было. Я детали уже не рассказываю, как там охрану какая-то часть выставила - наверное НКВДшники не хотели нас пускать. Но мы проникли, ещё ночь провели. А на следующий день появился этот лейтенант, уже узнал, какие группы куда вести, и я попал в сапёрную часть. 660-й отдельный сапёрный батальон. Мы шли с боями на Кингисепп, от Кингисеппа на Псков повернули...
- И как вы отреагировали на попадание в сапёры?
А чё тут реагировать? Меня же никто не спрашивал об этом. Понимаете, ведь всё время пешком - это раз. И нагрузка такая, бои идут, мы должны двигаться - и покормить тебя во время не могут. Представляете, кормят раз в сутки? А мы - сапёры: где-то взорван мост, ты с марша, еле ноги несёшь, а тут надо мост построить. А у сапёров в батальоне такое деление: люди постарше, туда набирали тех, кто имел какую-то специальность, умел пилить, топором работать - кто уже опытный был. И есть молодняк - это уже на помощь, и в случае чего, если мины ставить или разминировать. Человек в 35-40 лет для нас уже был старым. И таких людей, естественно, не посылали ни разминировать, ни минировать. Уже ползать они не могли.
- А почему они не могли ползать?
Ну, посмотрите, как ползает двадцатилетний, и как ползает сорокалетний. А ведь минировать или разминировать - это же всё ползком, в любую погоду. Я потом уже был командиром отделения разведки. Уже я был опытный к тому времени. В этом батальоне, значит, вот та рота была стариков - мостостроители, а мы были минёры. Вот я был в разведке, и тоже посылали иногда и разминировать, и минировать, потому что потери, людей не хватает.
- У сапёров была своя разведка, что ли?
Отдельный сапёрный батальон имел разведку. Разведка есть дивизионная, но дивизионные разведчики ходят только в сопровождении сапёров: надо же в минных полях проходы сделать, в колючей проволоке. Что там будет дальше? Сапёр обязательно сопровождает их. Кроме того, сапёр-разведчик ещё свою задачу может выполнять. Бывает, когда дивизия двинулась вперёд, то командиру дивизии нужна картина. У него есть карта, но в каком состоянии этот мост, он не знает. Он должен знать: можно ли по этой дороге пустить, скажем, артиллерию двигаться или танки? Есть мост - нет моста. Какой груз может выдержать этот мост? Ему же нужна картина. Иначе он выстроит людей, пойдут вперёд, а там двигаться дальше нельзя, и они попадут под огонь. Всё это надо знать. Какая впереди обстановка, где противник, в каком состоянии дороги, заминировано там или нет? Минировано - значит надо разминировать. Поэтому дивизии придаётся отдельный сапёрный батальон. Но, кроме того, в полках свои сапёры есть. Помню, двигались на Кингисепп, там река Луга протекает, и мост через неё был взорван. Привезли нам уже готовые фермы деревянные, и мы всю ночь там работали. Лёд проламывается под тяжестью - надо же на себе тащить эти фермы, а где-то и опоры из срубленных деревьев ставить. А потом на Псков пошли.
И вот там я вдруг заболел малярией. Почему-то в Ташкенте этого не было, а тут (от нагрузки, что ли) проявилось. Высокая температура, меня треплет. Сначала в полевой госпиталь, в деревню какую-то: там операции идут в домиках, палатки натянуты, мороз - тоже, конечно, не отапливается. Но им не до меня - надо же оперировать. А у меня температура, озноб. В общем, сформировали поезд санитарный и отправили нас в Ленинград. Везли в теплушках: небольшие вагоны на двух осях - не "Пульманы", а обычные, с двойными нарами. И вдруг ночью (мы на станции Волосово стояли, по-моему) какая-то ракета взлетела, и самолёты стали по этой наводке бомбить нас. Кругом рвутся бомбы, темень, раненые - кошмар. Один из нас вдруг крикнул: "Двери!". Понимаете, если сомнёт дверь взрывной волной, то уже не выбраться оттуда. И вот мы, полуодетые, давай эту дверь отодвигать. Хоть там и мороз, но чтобы можно было выбраться. А я думаю: "Господи, ну чё вылезать?" - не знаешь ведь, где бомба упадёт. Кто-то выбежал, а я так и остался в вагоне, только голову закрыл... Отбомбились - крики, зарево, уже что-то горит. Оказывается, в четыре последних вагона таки угодило. Они горят, и ещё там на станции горит что-то. Отцепили эти четыре вагона (там, конечно, поубивало людей), а нас утащили куда-то в степь, в темноту, и потом потихоньку мы поехали. Вот такое дело. Понимаете, уже и от фронта вроде бы далековато, а бомбардировщики достают.
В Ленинграде, в госпитале, сделали анализ и определили, что малярия. До этого у меня никаких признаков не было, а тут - малярия. Плазмодии какие-то её вызывают. Нашли эти плазмодии, лечили меня. Хины не было - акрихином поили. А у меня же все родственники в Колпино. Были и в Ленинграде, но это дальние. А из тех, кто в Колпино жил - там тёти и дяди, по маминой и папиной линии. А фронт проходил как раз рядом с Колпино. Так что я, когда в госпиталь попал, написал тёте письмо, что нахожусь там-то - это в центре Ленинграда, тогда Гороховая улица называлась. Не знаю, что в этом здании было до войны. Тётя получила письмо, приехала, а в госпиталь не пускают. Помню, я в халате, там подъезд, ворота на улицу закрыты, но щель есть. И вот, мы с тётей разговариваем через эту щель, она какую-то лепёшку из отрубей просунула мне...
А потом, когда весь этот курс я прошёл, и у меня приступы малярии прекратились - выписали нас, большую группу, и в Гатчину отправили. Это был уже конец марта, по-моему. В Гатчине тоже формировали из разных госпиталей, какие-то части укомплектовывали, которые из-за потерь были выведены из боя. Вот нас туда. Здесь я хотел бы сделать небольшое отступление.
Война, если не снаружи смотреть на ситуацию, а изнутри, она во многих случаях превращает человека в животное. Каким образом это я оцениваю? В разных частях разные условия создаются. Одно дело на корабле, когда в основном корабль не находится в бою. Если даже он в боевом походе, то либо он ищет противника, атакует его, и кратковременный бой происходит (скажем, если это подводная лодка), либо это эскадры, которые ищут друг друга, и бой тоже довольно кратковременный: либо тонет какой-то, либо взрывается - в общем, это часы. А остальное время - это поиск противника. И всё это время расписано у каждого по его месту службы. Каждый стоит на вахте, потом его сменяют, дальше идёт отдых, сон. И это сутками идёт: два чаа отстоял, два часа бодрствования, два часа спать. После этого опять идёт на вахту. И когда он уходит с вахты, то идёт в кубрик, где какое-никакое тепло, электричество обязательно - без электричества судно не будет боеспособным. В определённое время он должен позавтракать, в определённое время пообедать и поужинать - всё расписано. Но теперь возьмём пехотинца-солдата. Зима, идёт бой, занята огневая позиция, земля покрыта толстым слоем снега и промёрзшая. Может он окопаться?
- А как тогда окапываться?
Ну вот, в снегу как-то надо. Но дело-то в том, что ещё вы вынуждены лежать на этом снегу. Если встал человек, его сразу подстрелят. Правильно? Даже если это не бой, а просто уже остановились, заняли позицию. Теперь наступает ночь: где вы будете ночевать?
- Вот я хотел у вас это узнать.
На том же месте. Это ваша огневая позиция.
- Как же можно заснуть при таком холоде?
Человек, если он несколько суток не спит, вообще нежизнеспособным делается. Значит, вы вынуждены в снегу выкопать ямку - я на собственном опыте рассказываю. Вот на Ленинградском фронте когда воевали, в конце января началось наступление по снятию блокады, отбросили немцев с их позиций, они отходят, но наступает ночь. Куда двигаться? Надо занять огневые позиции, чтобы хоть как-то ясно было, где противник, надо стрелять или не надо стрелять. А ночью ничего не видно. И, естественно, человек должен хоть немного полежать, поспать. Копаем в снегу ямку, набросали туда веток и ложимся по двое, спиной друг к другу, чтобы спина не промёрзла.
- А если веток нет, допустим?
Ну, что-то обычно было в тех местах: то кустарник, то какие-то доски, то ещё что. Потому что иначе же невозможно. Офицеры в полушубках, а мы-то, солдаты, в ватниках, и ватные брюки тоже. И вот мы, скрючившись, ложимся друг к другу. Хорошо, если есть плащ-палатка: её можно набросить на себя и как-то надышать туда. Но плащ-палатка не у всех, тем более зимой. Вопрос встаёт просто выживаемости. И я вам уже говорил, что кормили нас во время наступления один раз в сутки. Потому что и днём, и ночью даже в движении, иногда во время снегопада приходится двигаться, значит кухни отстают, плохое снабжение, и поварам тоже надо как-то управиться. И вот, один раз в сутки кухня приехала, большой котёл привезли каши пшённой, и туда добавлена тушёнка американская - по ленд-лизу доставляли нам. Всё это перемешано, сварено - одно блюдо. По калорийности - это суточная норма, но представьте себе, вы должны не за три раза, а за один раз это всё съесть. Через пару дней сильнейшая изжога начинается. Я потом некоторое время не мог пшённую кашу есть - сразу изжога возникала. И всё, ты пожевал это дело, а потом опять либо бой, либо что - в общем, кухни сутки теперь не будет. Во что превращается человек? Ему негде помыться. Вши появляются. Животное это состояние или неживотное? Вам не до какого ни Сталина, ни до кого - вам просто выжить надо. В сапёрном батальоне у нас конная тяга была. Ночью движемся по дороге, и вот насыпало снега - никакого грейдера нет для расчистки, и ты месишь этот снег. Я помню, иду, держусь за телегу и думаю: "Скорей бы убило" - потому что уже нет сил...
А во флоте другая картина, там же не возникает таких проблем. А тут, даже если тебе привезли эту кашу и кусок хлеба, то он промёрзший, этот хлеб. И вот, я говорю, ночью ты где-то в ямке заснул, но ты костёр же не можешь развести. Если даже и есть где-то топливо рядом, то ты только зажжёшь костёр - тебе мину влепят немцы. Тут и физиологические, и психологические проблемы, которые не обсуждаются, и большинство над этим не задумывается. Воспринимают от праздника к празднику, от парада к параду. А сейчас ещё игры компьютерные. Человек привыкает к этому, как к баловству. Поэтому я с удивлением смотрю, как какая-то девчонка или молодой парнишка смело рассуждают о том, где кого надо разгромить, кто такой, кто сякой, кто правильно воюет, кто неправильно воюет, или вообще почему не воюет, когда им надо дать основательно. Понимаете, с лёгкостью? Я когда смотрю: тебе даже сотой доли если того, что на войне с человеком происходит, дать, ну ты же превратишься неизвестно во что. Жалким существом будешь. Потому что у них другого опыта нет, кроме как компьютерной картинки...
Лётчик, скажем - это, конечно, исключительно военная профессия. Лётчик бьётся один на один, правильно? Хотя кругом самолётов много, но надо увидеть противника, который готов тебя застрелить, и вместе с тем ты должен кого-то сбить. Это большое мастерство, и ты должен собраться так, чтобы ни о чём не думать. Но если лётчик вернулся живым, у него будет хоть в палатке, но койка. Его согреют, винишка может быть дадут. А самолётом уже кто-то другой занимается: подремонтируют, что-то подкрутят, снаряжение проверят. Бывает так, что не успеет даже отдохнуть, как опять вылет - тоже тяжело, конечно. Но тем не менее, когда он выполнил боевое задание и остался жив, то он в человеческих условиях. А тут ещё поэты понаписывали про боевые сто грамм. Так большинство и думает, что тебе там каждый день чарочку давали. Но если тебе один раз в сутки только могут привезти к каше промёрзший кусок хлеба, то, спрашивается, в этих условиях до чарочки где-то кому-то? Кто обеспечивать будет? И другой вопрос: организм всё время в напряжении, и если ты выпил сто грамм водки, боеспособен человек или нет? Конечно нет. У него движения становятся вялыми, моторика нарушается, он не в состоянии прицелиться. Я уже не говорю о рукопашном бое. (*Смеётся) это же конченый человек. И никому в голову это не приходит, никто не задумывается. И в песнях уже - "свои боевые сто грамм". Конечно, Константин Симонов когда приезжал на фронт, то перед ним там распинались, ему и то, и сё, и сто грамм, и сколько хочешь. И он себе позволял ещё такие вещи. Он проявлял любопытство: а какие ощущения будут, если попасть в опасную ситуацию? Я как-то читал в одном из его воспоминаний, что на нейтралке стоял подбитый танк, и он захотел поближе быть к этому танку. Может известного писателя командир части, в которую он приехал, одного пустить? Он выделяет сопровождающих ему. И Симонову не приходит в голову, что они рискуют жизнью из-за него. Ну тебя по твоей прихоти уложат, но если уложат их - чего ради? И он пишет, и даже не задумывается над этим. А через некоторое время он узнаёт: оказывается, тех уже где-то убили. В другой ситуации, конечно. А он побаловался, немножко поползал там, ощутил опасность, понимаете? Некоторые в этом видят баловство. А сейчас - тем более, когда люди смотрят компьютерные эти игры и перестают вообще понимать, о чём идёт речь. Они видят парады, но им истинная боль не известна.
У меня был такой случай. В организации, где я работал, перед каким-то праздником, может быть перед Днём Победы, ко мне секретарь парторганизации обратился, чтобы я в стенгазету написал свои воспоминания. Ну, не так, как сейчас мы с вами, а довольно кратко. Я ему говорю: "Вам не нужны мои воспоминания". -"Как не нужны?! Вы же воевали, непосредственно на фронте были". Я говорю: "Именно поэтому. Потому что я из траншеи очень мало видел. А я смотрю, что публикуют в основном: "Мы противника выбила оттуда, мы охватили, мы установили знамя". А я никого не охватывал. Я что видел из окопа, я и стрелял туда, и по мне стреляли. Горящие деревни или просто сгоревшие, люди мёртвые - вот это я видел". -"Нет, ну вы напишите". Ну, я написал. Конечно, не в таком виде, но написал, что вот такая картина, сам бой, потом движение, сгоревшие деревни, ещё что-то такое - ну, статью небольшую. Выходит стенгазета, я к ней, ищу свою статью - нету. Я говорю: "Слушайте, чё вы мне морочили голову? Я же вам сразу сказал, что вам мои воспоминания не нужны". -"Да, ну вы понимаете, вы как-то так остро поставили вопрос"... Так что если бы я написал свои воспоминания в Советское время, то кто бы их стал печатать?
Из многих публикаций на военную тему наиболее правдиво война описана у Анри Барбюса - "Огонь". Это французский писатель двадцатого века, он участвовал в Первой мировой войне. А наши, кто описывал, они все прошли жёсткую цензуру. Ведь много мемуаров было опубликовано: командующих фронтами, армиями. И меня поразило то, что они упоминают, сколько было израсходовано снарядов, сколько орудий было использовано, соотношение противника и нас, но нигде не упоминают, сколько погибло солдат в тех боях, которыми они руководили. Понимаете, он снаряды упоминает, автомашины, танки, но сколько погибло человек, он не пишет. Поэтому фактический материал, который я могу дать и который мне представляется интересным (именно с человеческой точки зрения), в Советское время он не мог быть пропущен.
Да, так когда я отлежал в госпитале в Ленинграде, меня выписали и с группой выздоровевших отправили пешком до Гатчины. В Гатчине был какой-то центр, где собирали, проводили подготовку, выдавали обмундирование и отправляли на пополнение других частей. И там меня определили уже как миномётчика. Сейчас я не слышу, чтобы такие миномёты использовались, а тогда были 50-миллиметровые ротные миномёты. Теперь, наверное, их заменили: приделали какой-то гранатомёт к самому оружию. А тогда вот были ротные. Они небольшие, у них дальность регулировалась тем, что любой миномёт на плите стоит, а там в конце было такое кольцо, оно приоткрывало отверстие, откуда газ выходил. Можно было совсем перекрыть - значит дальность определялась как углом наклона миномёта, так и поворотом этим. Причём в миномётах большего калибра дальность можно менять ещё и тем, что на хвост (я вам рассказывал) мешочек дополнительный одевается с порохом. А на этом - нет, там только патрон этот, он определяет, и примерно на километр они стреляли. Вот с этими миномётами мы тренировались.
- Сколько человек в расчёте было?
Не помню, четыре или пять, потому что в походе один несёт ствол, другой плиту, потом пару ящиков мин надо на себе тоже волочить. Ну такой, небольшой расчёт.
- А сколько всего миномётов было?
В роте? Один миномёт и один пулемёт станковый. Там не только миномёт, там целую часть формировали: и стрелки были, и пулемётчики, а мы - миномётчики. И у нас интересные люди попадались. Командиром отделения миномётного у нас был старший сержант Голдис. Я запомнил фамилию. Он тоже в лагерях до этого побывал. Он был уже для нас опытный, поживший человек, воевавший до этого. Ему лет тридцать было, может и больше. И он к нам, мальчишкам, относился ну чисто по-отечески: что-то нам прощал, чему-то нас учил.
И вот, летом 44-го года нас отправили уже в боевую часть - в 218-й стрелковый полк (я уже не помню, какая там рота) 80-й Любанской стрелковой дивизии. Она на пополнение вышла, её укомплектовывали, и нас бросили под Выборг. А к тому времени финны уже заняли дореволюционную границу. У них была цель не завоёвывать какие-то территории, а вернуть то, что принадлежало Финляндии. Ну так вот, когда они ещё в 41-м году вышли на старую границу (тридцать километров от Ленинграда), то "линию Маннергейма" они восстановили. Поэтому в 44-м году пришлось опять заново эту линию прорывать. Мне повезло, что я попал в часть, которая была послана к Выборгу, когда уже Карельский перешеек был отвоёван. Но на этом же война не заканчивалась, война продолжалась. И наш полк располагался по берегу Выборгского залива на юг. Я как-то заинтересовался этим, попросил, чтобы мне в Гугле нашли это место. Там, оказывается, действительно на карте чётко видно: дорога, которая шла на Ленинград, она через лес идёт и почти упирается в одном месте в залив. И вот там, где она близко подходит к заливу, есть участок, где деревьев нет, а прямо от дороги можно к воде подойти. А дальше, через какое-то время, угол такой, в этом месте дорога сворачивает, уходит снова в лес, и опять лес подступает к самой воде. И вот в этом промежутке оголённом как раз наш батальон стоял. А за Выборгом виднелась какая-то горка, и у финнов там, видно, был наблюдательный пункт. Они увидели, что мы раз, другой показались на дороге, и через залив из полковых миномётов по нам. А мы когда пришли, ещё ничего же не оборудовано здесь. Через дорогу, если углубиться в лес, мы стали делать блиндажи - где-то же жить надо. По всем правилам вырыли в несколько накатов. И вот, когда мы ещё начинали эту работу, финны вдруг из миномётов как дали нам. Мы расползались, кто куда. Мина же сделана так, что она не углубляется, а сразу взрывается. Значит, только коснётся веток - уже срабатывает. И вот они по верхушкам деревьев рвутся, и всё вокруг засыпает осколками. Мы расползались, не знали, куда укрыться, пока наконец этот блиндаж не сделали. Оборудовали там участок для себя, а потом как-то привезли нам лодки. Но надо сказать, что лодки были наспех, видно, сделанные. Из сырого дерева, тяжёлые такие.
И вот нас готовили к тому, чтобы форсировать этот залив. А его так просто не форсируешь, потому что Финский залив чуть ли не круглый такой, а потом сужается. Горловина не очень широкая, и потом уже он выходит в Балтийское море. Причём Финляндия же вся покрыта озёрами, и эти озёра соединены каналами между собой. И есть один большой канал, Сайменский, который выходит за Выборгом в Финский залив, так что, по-видимому, чуть ли не со всей Финляндии по системе этих озёр можно через Сайменский канал и Финский залив попасть в Балтийское море. Так вот, когда наши войска заняли Выборг (это ещё до того, как нас туда направили) и вышли к Сайменскому каналу, то они дальше не могли двинуться. Граница 40-го года была по ту сторону канала, и даже к этой границе никак не удавалось выйти. Мы были расположены южнее, причём с нашей позиции хорошо был виден Выборг. А там ещё белые ночи в это время, и характерная такая башня недалеко от самого залива. В ней, кстати, Кюхельбекер в своё время сидел. И до нас доносится артподготовка, бомбёжка идёт, и всё это кончается ничем, потому что там ситуация для обороны подходящая, а для наступления - ужасная. Там же леса, болотистые места, либо валуны, и танкам просто не развернуться. Теперь, если даже после самой сильной артподготовки наконец форсировать на ту сторону, где финны, то форсирующие попадают во многих местах просто на гранитную плиту, и ты уже никак не окопаешься в ней. А у финнов там огневые позиции, и они на этой плите косят, как хотят, понимаете? И никак не удавалось. Тогда командование решило, что надо с нашей стороны форсировать этот канал и перерезать дорогу Выборг - Хельсинки. И вот, мы несколько попыток предпринимали, но прежде чем добраться до того берега, надо остров за островом отвоевать. Там группа островов, они недалеко друг от друга сравнительно. Но когда ты в лодке, а по тебе стреляют, ты отовсюду виден, то всё это кажется большим расстоянием. И с большими потерями приходилось каждый островок завоёвывать.
- Сколько человек в лодку помещалось?
Ну, скажем, весь наш миномётный расчёт, а ещё сам миномёт и ящики с минами. Лодка тяжёлая, понимаете, и потом миномёт, мы там, несколько человек на вёслах, и когда ты оказываешься на воде, то лодка вот так от воды получается - сильно погруженная. И когда по тебе начинают бить из миномётов, то некуда укрыться. Над тобой летают осколки, то справа, то слева, выстрел - и стараешься на дно. Просвистит, мины разорвутся, значит мы на вёсла и давай...
И однажды перед нами поставили задачу: наш батальон должен был высадиться на остров с двух сторон. Там ещё такой как бы мысок образуется с другой стороны. Значит вечером, когда стало смеркаться, чтоб финнам не было видно, эти лодки оттащили напротив того острова. Тяжесть, всё лишнее мы оставили на берегу, в том числе шинели (ясно было, что шинели большинству не понадобятся), и на остров, уже отбитый у финнов, с тем, чтобы с этого острова высаживаться на следующий. И вот, мы под покровом наступающей ночи высадились на этот остров. Наступает ночь, (*улыбается) а у нас шинелей нет, холодина, ложиться просто так - простудиться можно. В общем, бессонная ночь. С наступлением рассвета по тому острову началась артподготовка. Солнце поднимается выше и выше. У нас гранаты, полно патронов, с винтовками мы наготове, и лодки уже на ту сторону острова перегнали, чтобы оттуда переправляться. Уже солнце довольно высоко поднялось, оттуда доносятся выстрелы, а нас почему-то не трогают. Потом вдруг поступает команда. Я не знаю, как она поступила, потому что уже пространство между нашим островом и берегом простреливалось. Но кто-то всё-таки на лодке туда-сюда плавал, чтобы ориентироваться, когда начинать высаживаться. Оказывается, те, что с мыска этого должны были наступать, уже высадились, остров почти занят, но у них боеприпасы заканчиваются. И поступила команда, что надо им боеприпасы доставить. И вот, командир нас обходит, у каждого по гранате забирает, сколько-то патронов набрали, и доставить срочно. Старшину и ещё кого-то послали: "Срочно доставьте это им на остров". Они на лодку сели, в какой-то мешок им эти патроны, гранаты, и туда. Они подплывают к тому острову, и на наших глазах из двух пулемётов их расстреливают. И всё, на этом прекратилась вся кампания. Неудачно...
- Двое их было?
Их было двое. Но дело в том, что все, кто там высадился, никто не вернулся. Что там происходит? Да, кстати, когда мы на этот остров ещё высаживались, с которого должны были форсировать, то не досчитались одного человека. Искали-искали, ждали-ждали - нету. Но операцию нельзя из-за одного срывать. Значит плюнули, погрузились, и на этот остров. И так уже о нём и забыли. А у нас ни еды, ни шинелей, и вот мы ждём, что будет дальше. Уже теперь ожидается, что финны будут высаживаться на наш остров. И всю ночь следующую мы с оружием ждём, когда они высадятся. Ночь проходит - не спим, голодные. Какие-то сухари привезли нам. И потом нас сняли оттуда. Оставили там кого-то с оружием... Но приняли решение такое: чуть в стороне был ещё один небольшой островок, и посчитали, что финны могут его занять. И тогда, поскольку это островок небольшой, отобрали только пулемётчиков и миномётчиков, чтобы огневая мощь была, а людей мало. И вот, в одну из ночей (днём невозможно было высадиться туда, всё простреливалось) кто-то с этого острова мигал фонариком, и мы во тьме гребли. Ничего не видно, уже кончились белые ночи, и потом вдруг вырастают перед нами камни, уткнулись прямо в них. Там сидит кто-то с фонариком, даёт нам сигнал и предупреждает нас: "Идите точно за мной, потому что всё минировано". Когда стало рассветать, идём точно за ним. Смотрим, в одном месте, чуть в сторонке от этой условной дорожки, ступня чья-то оторванная валяется, потом ещё что-то такое - видно, с кем-то случилось. Нас распределили на ту сторону острова по двое и сказали: "Оборудуйте боевую позицию, но никуда с неё не двигайтесь" - потому что всё остальное ещё не разминировано. Уже тот остров, который надо было занимать, он очень близко. И мы уже хорошо видим финнов, и они нас видят, поэтому особенно высовываться нельзя было. Мы выкопали себе под валуном какие-то норы, чтобы в случае обстрела можно было там укрыться. Наступает ночь, и теперь, чтобы финнов не прозевать, по берегу нам определяют огневую позицию: "Стой и не двигайся" - потому что можешь на мине подорваться. Мы стоим. Помню, ночь, тишина, а там на карте, если вас заинтересует, вы найдёте по Гуглу островки эти, и там есть маяк. Он недалеко, между островами расположен. Но уже не работал. Ночь была лунная, а он белый, плавающий маячок, и его хорошо было видно. И вот, я смотрю на этот маяк, тихая лунная ночь, но иногда слышу какой-то шелест. А там камыши вокруг острова растут. А до этого прибило лодку в камыши, мы до неё не могли добраться, поскольку тут сапёры ещё не работали, рискованно было, но с камня на камень подошли, и эту лодку видно: она притоплена, и в ней солдат наш убитый. Причём видно, что у него отрезан нос и ухо. Ну, мы ничего не можем сделать. И тут вот я слышу какой-то шелест в камышах. Думаю: "Может это волна качает лодку?". Но шелест неравномерный какой-то, непонятный. Смотрю, и вдруг из-за ближайшего валуна (представляете - ночь, луна светит, отблески на воде, видно этот маячок) поднимается человеческое тело, совершенно голое. Я щёлкнул затвором: "Руки вверх! Не шевелиться!". А он: "А-а-а, а-а-а, а-а-а..." - и на валун этот упал. Я кричу начальнику караула. Прибегают, говорю: "Вот за этим валуном человек какой-то, совершенно голый". Они по камням туда добрались до него, а он уже ослабел, и они его волокут. Приволокли, и когда они его чем-то прикрыли, напоили, оказалось - это один из оставшихся, кто высадились на том острове. И он рассказал, что финны их там всех перебили, а он остался один и спрятался в валунах на берегу в надежде, что ещё будет высадка и его спасут. Проходит день, он голодный, не покрыт ничем, наступает ночь. А тут патруль по берегу ходит финский: у них же тоже своя задача, они ходят по берегу, охраняют. И вот он лежит, и нет-нет - финн мимо него пройдёт. А он боится пошевелиться. Голодный, замёрзший, и когда наступила следующая ночь (пока мы на том острове были, и потом нас перебрасывали сюда - значит, я так прикидываю, ночи две он там провёл, а может и три даже), он не выдержал и стал засыпать. Вдруг мимо него финн прошёл, он от этого проснулся - так он рассказывал - и тогда он понял, что всё равно, если его обнаружат, то ему не жить. И решил вплавь добраться до нашего острова. Представляете, испытание для человека? В одежде плыть нельзя, одежда намокнет, и тем более он обессилен, и вот он полностью разделся и голый преодолел это пространство. Вышел на берег, а тут я ему: "Руки вверх!" - и его силы покинули.
- А какая температура там была примерно?
Ну, это был ещё конец августа. Прохладно, конечно, но где-то между десятью и, может быть, восемнадцатью градусами. Ещё днём пригревало ничего так.
- Интересно, а какое же расстояние он проплыл?
Мне трудно сказать, но несколько сотен метров. И вот, мы его закутали, напоили чем-то, накормили, и потом его забрали. А через какое-то время (неделю мы там были, что ли) смотрят, финны не пытаются штурмовать этот остров - нас сняли и в другое место направили. Решили, что финны в другом месте будут высаживаться. И мы узнали, что нашли того человека, который из нашей роты исчез. Оказывается, он решил, зачем ему это дело? Мы в лодки, а он спрятался в лесу. Но там же есть Особый отдел везде в частях. И пока мы в этом участвовали, они организовали прочёсывание леса. А там, куда не сунься, всё равно некуда бежать. В общем, его в лесу нашли, а он ещё и ногу себе прострелил. Ну и вот, через какое-то время собрали нас, был суд, и его приговорили к расстрелу. Его забрали, а что с ним дальше было, не знаю. Молодой парень, вот такое дело...
А нас с этого островка сняли и отправили на мысок, где залив сужается немножко. Решили, что там финны будут высаживаться. И нас послали в помощь тем, кто там уже был, чтобы мы тоже огневые позиции здесь себе организовали. Мы начали копать себе окопчик, где миномёт устроить, и в одном месте ямка. Я смотрю, а там каска лежит красноармейская, ещё, видно, с той Финской войны. Она уже проржавела кое-где, старая каска. Но дальше вот что было. Мы копаем себе огневую позицию, рядом другие копают себе, и там какой-то холм. Решили, что позиция позицией, а надо же, чтобы и над головой что-то было. Давай в холм этот подроемся, чтобы в случае обстрела или бомбёжки можно было скрыться туда. И стали под этот холм рыть. Рыли-рыли и вдруг упёрлись в твёрдое. Расширили, смотрят - кирпич. Значит какое-то сооружение, засыпанное землёй. Стали раскапывать дальше, докопались до двери. Это оказалось какое-то небольшое строение: то ли холодильник, то ли кладовка какая-то у финнов была, не знаю. Но оно и углублённое, и часть выше. И дверь там. Раскопали эту дверь, открыли - кошмар: там трупы стоят вплотную друг к другу. Трупы красноармейцев. Значит, это в предыдущую войну финны их туда загнали, закрыли дверь и закопали. И вот они стоят. Ну, конечно, просевшие эти трупы, где-то кожа ещё даже висит, тряпьё это, всё истлело - картина страшная. И запахи, конечно, соответствующие.
- Сколько там примерно человек было?
Я уж не знаю. Невозможно было на это смотреть. Потом, видно, куда-то дали знать об этом, приезжала комиссия государственная, они всё это оттуда вытаскивали, считали, составляли какие-то документы...
Значит, вот финны их в плен взяли, но они нарушили какие-то общие правила войны: они их не отправили куда-то, а прямо здесь их уничтожили. И каким образом уничтожили? Поэтому, понимаете, в людях есть какой-то предел, после которого человек перестаёт дальше реагировать. И тогда это становится нормой. И здесь: они взяли в плен какую-то группу красноармейцев, набили вот это помещение, вплотную они друг к другу, заколотили дверь и закопали. И спокойно дальше живут. Вы понимаете? Поэтому Дни Победы - это радость, праздник, но меня они возвращают к воспоминаниям. Что я могу вспомнить? Люди радуются, а я вспоминаю тех, кто погиб, с кем я воевал, кто не вернулся. И вот такие картины. И когда я смотрю по телевидению, как девчонки какие-то призывают убивать кого-то, мне становится не по себе. Им дана возможность любить, радоваться жизни - ведь это сравнительно кратковременно, силы есть пока. Столько прелестей в жизни, а в них с молодости уже кипит ненависть, они хотят кого-то победить, кого-то уничтожить, хотят всё сделать по-своему. Но я где-то вычитал, у кого-то из мыслителей, что человек, который причиняет другому зло, он прежде всего причиняет зло себе...
Но всё-таки командование настойчиво хотело перерезать дорогу Выборг - Хельсинки. И вот однажды днём, когда был сильный туман, решили, видно, этим воспользоваться, и мы вдруг получаем приказ: "На лодки, и под прикрытием тумана попытаться высадиться, плацдармик создать". Погрузились: пулемётчики в свою лодку, со своим запасом патронов, мы - мины, миномёт - и в свою, обычные пехотинцы - в свои лодки, и двинулись. Плывём довольно сгруппировано, чтобы не потерять друг друга в тумане, а то потом попробуй высаживайся, кто кем сможет командовать? И вдруг, когда мы уже довольно далеко от берега отплыли, туман начинает рассеиваться. А мы гребём, уже друг друга лучше видим. Наконец выходим из тумана, светит солнце, и мы на середине залива. Хорошо видно Выборг, эту башню, и финны нас хорошо видят. И начинают пристреливаться. А возглавлял нас командир батальона, майор. Он кричит: "Давай рассредоточивайся!" - потому что они же сейчас нас всех перебьют. Мы начинаем грести, кто куда, нам уже не до высадки, мы все как на блюдце видны, а финны уже по каждой лодке пристреливаются. И вот, то мина перелетела, то не долетела, мы падаем на дно, потом опять на вёсла и гребём. А наша лодка возле ближайшего мыска (я как-то упоминал, что Финский залив сужается при выходе, и там какой-то мысок), но мысок занят какой-то частью из нашего полка (а, может быть, даже и из батальона). Мы гребём туда, нам из лодки надо куда-то выбраться: мы же на тихом ходу, и по нам из миномётов бьют. Мы к этому берегу, оттуда кричат: "Не подплывай" - потому что огонь уже на них переносится. Всё-таки подплыли, повыскакивали и в валунах залегли. А по нам уже бьют: и по валунам, и по берегу - кругом рвутся мины. И некуда прятаться уже. Потом, когда стрельба утихла, мы опять в лодки (у нас же нет другой команды) и в направлении уже не к финскому берегу, а к какому-то другому мыску. Причалили туда - эта сторона нашими ещё занята. Камыши кругом, мы среди этих камышей пробились к берегу, потом ещё лодки какие-то подплыли. Смотрим, под плащ-палаткой лежат убитые. Весь состав пулемётного расчёта - мина рядом разорвалась. Им ещё хватило сил дотянуть до берега, и они все испустили дух. Их вытащили из лодки, и вот они лежат, накрытые плащ-палаткой. Уже не о какой высадке думать нельзя, теперь надо придумать, как вернуться. Майор этот, командир батальона, говорит: "Давайте, пока можно, через камыши будем пробиваться назад, а уже потом там срезать придётся по открытому месту, но уже, может быть, финнам трудно будет прицелиться". Посадил в лодку меня, ещё одного здорового парня, и мы втроём через эти камыши стали пробиваться.
Тот самый майор
- А остальные там остались?
Нет, остальные лодки тоже за нами шли, но на каком-то расстоянии. Кончились эти камыши, надо было чистую воду пересечь, чтобы вернуться в расположение нашего батальона, а хоть уже начало смеркаться, финны нас видят. И давай по нам из миномёта снова стрелять - это какой-то кошмар. И вот, выстрел - мы ложимся, мины разорвались - мы опять на вёсла. А потом уже стемнело так, что ещё не полностью наступила ночь, ещё видно было, но уже стрельбу прицельную вести финны не могли. Они ещё некоторые время постреляли из миномёта, а потом прекратили, и наши лодки одна за другой вернулись. На этом операция закончилась. Вот такое дело.
Теперь, через какое-то время мы поняли, что уже массовая операция предстоит, уже не только мы будем участвовать в ней. Стали подвозить ещё лодки. Значит намечалось форсирование серьёзное, чтобы высадиться всё-таки на финский берег. Но, оказывается, тем временем шли переговоры, и в сентябре 44-го было заключено перемирие с Финляндией. И бои закончились - это нас и спасло.
- И как на это отреагировали в частях? С облегчением?
Ну а как же? Естественно (*хмыкает). И вот, боевые действия закончились, но с окончанием боевых действий всё, что полагается воюющим, снижается. И в том числе паёк. А какая теперь перед нами поставлена задача? По мирному соглашению финны отходили к границе 40-го года. Они расчищали проходы в минных полях, мы занимали эту территорию, и нам уже надо было на новых местах вдоль границы создать укрепрайон. Мы подключились уже к работе не боевой, а трудовой. Тут уже по всем законам фортификационным: на опушке леса окопы, один прогон - восемь метров, угол, ещё восемь метров, опять угол - и вот так, зигзагообразно. Распределено было: одна рота копает окопы - один прогон восьмиметровый на двух человек, в полный рост.
- На сутки?
Да, на день. Намечается, сколько рота должна выкопать, а на следующий день она переходит на другой участок. Поэтому если один успел своё выкопать, а другой не успел, то ты всё равно не можешь уйти, пока своё не очистишь. Потому что на следующий день вся рота переходит на новое место. А в этот день, когда мы копаем, другая рота валит деревья, чтобы обшить. Деревья надо отобрать сантиметров двадцать в комле.
- Что значит "в комле"?
Ну, это самый низ дерева, диаметр. Восьмиметровый прогон этот делится на два, значит каждое дерево должно быть четыре метра. Свалить дерево один человек не может, правильно? Потому что пилить надо двуручной пилой. Значит, два человека. И теперь, надо срубить ветки аккуратно. Значит, должен быть человек с топором - три человека. И на каждого человека должно приходиться за день сто стволов. А если нас трое, то мы должны спилить триста стволов - это фактически нереально. Это даже, я не знаю, не каторжная норма. Но при этом пайки снижены, нагрузка сумасшедшая. Поэтому, конечно, никто из нас не успевал. Те, кто копают, порыскали в брошенных домах, кому-то досталась шведская лопата: она совковая, и ручка ещё специальная. Шведская лопата стальная, она звенит, а наша лопата - железная, и ты немножко покопал, а там песок, набитый камнями, и она уже затупилась. Значит, кому шведская досталось, тому хорошо копать, тем более совковой выбрасывать, а у кого наша лопата - тем похуже. А иногда попадаются не просто камни, а валун - крупный камень. Его так просто не вытащишь - взорвать надо. Надо притащить тол, взорвать его, потом всё это выбрасывать оттуда - в общем, работа ужасная. А это уже вторая половина сентября, дожди идут, ты под дождём копаешь, и у тебя очень быстро обувь снашивается, вода попадает...
- А почему вы этим занимались? Есть же какие-то специальные инженерные батальоны.
Мы этим занимались, потому что мы уже на месте. Пока нашу судьбу решали, куда нас дальше деть, вот мы это делали. Значит, потом следующая рота уже обшивает. Сколько мы там напилили (конечно, мы не могли такого количества напилить), столько и складывали. А потом таскали туда и обшивали.
- И сколько примерно получалось в день у вас?
Ну, я помню, что только несколько десятков. Причём же голодные пайки, есть хочется. И мы рыскали: где-то грибы найдём, на палочке над костром покрутим, вода выбежит из них, немножко они помягчают. В общем, грибы эти, где-то бруснику на поляне поедим, а больше же нечего. Там рядом поля были: овёс, горох, пшеница. И к нам ещё до перемирия присылали из Ленинграда команды людей гражданских, они собирали этот урожай. Иногда разведчик финский полетает, увидит, даёт команду, они постреляют, но не прицельно, а так, вразброс. И кое-что на этих полях оставалось. А я вам уже говорил, что сержант Голдис - человек с большим опытом. И когда ещё была приличная погода (мы ещё не приступили к работе, нас только распределяли, кого куда), он говорит: "Ребята, чтобы подкрепиться, давайте собирать с этих полей, что осталось там, и есть". Он, видно, в лагере перенял этот опыт, потому что сами мы бы не додумались. Нашли в сараях у финнов куски жести, он нам рассказал, что нужно пробить это железо гвоздём: оно всё в дырочках, и на ту сторону рваное получалось. Из него делали такую трубу, этими рваными внутрь, а другую трубу делали рваными наружу. А потом на чурку натягивали так, чтобы один в другом вращался. Он говорил: "Если мы будем так есть пшеницу, то хоть мы её и сварим, но в желудке она не переварится. Её надо размолоть". И вот мы сделали такое устройство, ручки приделали, засыпали туда пшеницу, а потом начинаешь крутить и её разрывает этими вот, понимаете? Одному внутреннюю часть, другую часть в вещмешок. И что он делал? Отсылает одного: "Ты иди на поле, пособирай пшеницу оставшуюся". Другому говорит: "Ты иди пособирай грибы вот там-то". А там же грибы никто в это время уже не собирал, их полно. Если кто-то хватится - у нас какие-то занятия, скажем, идут, а двоих нет. Командир проходит, старшину спрашивает: "А где эти?". -"Да у них что-то, наверное, с желудком. Сейчас придут". И вот, кто-то приносит пшеницу, потёрли-потёрли её, другой грибов пособирал, воды зачерпнули, костёрчик развели, и пока занятия идут, там всё варится. А потом в кусты легли всем отделением и из общего котла черпаем. Но кто-то всё-таки усмотрел, что мы жуём вот таким образом. -"Что-то они в этом отделении темнят, что-то делают". Этому старшине всыпали, конечно...
- А за что??
Так мы же не по уставу действуем. Это же непорядок: все так питаются, а мы вот так. Устроили шмон, у одного нашли внутреннюю часть, у другого наружную, всё отобрали, и стали мы питаться как все остальные. Вот такое дело.
К ноябрю уже началась непогода: дожди, снег иногда. Изнашивается на тебе одежда и обувь начинает протекать. И мы вот в таком состоянии. Приходишь весь мокрый, а куда приходишь? В лесу финский домик стоит, у нас там нары, а где сушить это всё? Мы часть одежды под себя, шинель на себя, чтобы хоть немного уменьшилась влага - полностью высохнуть не может. А на следующий день идёшь опять работать. И вот у меня совершенно разорвались ботинки. Наконец пришла партия ботинок, и их раздали (не всем, конечно, их немного было). И одни новые ботинки попались мне.
- Извините, что перебиваю, но с каким оружием вы всё это время были?
С винтовкой, обычная "трёхлинейка". И вдруг меня вызывают в штаб дивизии. А это километров восемь. Там же хутора разбросаны, и в одном хуторе большом штаб дивизии расположился. Я топаю туда через лес (конечно, пешочком), прихожу, куда сказано, а там оказывается, что меня вызывают на комиссию, которая отбирает бойцов с боевым опытом уже, чтобы направить в училище офицерское. То есть, если меня примет медицинская комиссия, то тогда на какое-то время фронт не маячит, правильно? И вот, моя очередь. Я докладываю: "Красноармеец такой-то (или я ефрейтором уже был) явился". Мне и говорят: "Мы вас вызвали с тем, чтобы определить вас в училище офицерское". Я им отвечаю: "Но я не хочу быть офицером". Они ошарашенные: "Как?!. Вы что, не патриот? Не хотите служить Родине?". Я говорю: "Позвольте, но я уже воевал, и у меня было тяжёлое ранение. И я понимаю, что мы здесь не всё время будем, мы попадём на фронт, и меня могут убить. И я понимаю, что пока Родина в опасности, моя обязанность - участвовать в этом. Но я не хочу, чтобы это было моей профессией. Поэтому я хотел бы отклонить предложение". Понимаете, на меня ещё влияло то (я не всё им сказал), что мы присутствовали при расстреле - я же вам рассказывал. И на меня этот случай повлиял не только тем, что это ужасная картина, но я задумался над следующим: ведь этот офицер, который вынул из кармана пистолет и выстрелил ему в затылок, он выполнял роль палача, правильно? Он по доброй воле выполнял или по приказу?
- А если его добрая воля совпадает с приказом?
Это может быть. Но роль палача всегда считалась позорной. Но если даже он не хотел, то он выполнял приказ. Но я не хотел бы выполнять любого приказа. На "гражданке" человек может не взять на себя какую-то работу, а в армии этого нет. И ты никогда не знаешь, попадая в армию, куда тебя направят дальше и какая тебе выпадет участь. Поэтому (я им этого не сказал) я понимаю, что я должен выполнять долг воинский, но я не хотел бы потом оказаться в такой ситуации, когда с моей волей, с моими взглядами не будут считаться. И я отклонил. Мне сказали: "Ну, это мы решим сами" - и отпустили. Я возвращаюсь в роту, а там уже знают и спрашивают, чего меня вызывали. Я им рассказал. Теперь в роте известно, что меня забирают и отправляют в тыл. Мне говорит старшина: "Слушай, ты чё, новые ботинки заберёшь с собой? Давай снимай их и поезжай в старых. Там тебе обмундирование дадут, а тут они нужны нам - они же в роту поступили". (*Смеётся) у меня забирают новые ботинки, возвращают старые, и я опять копаю, пилю...
- А чего же вы ему не ответили, что отказались ехать?
Так мне же сказали командиры те, которые были в той комиссии, что они решат. И известно, что я там был. Кому я докажу, что теперь меня не возьмут туда?
Проходит какое-то время, меня опять вызывают в штаб дивизии, но уже почему-то в политотдел. Я в недоумении, уже в старых ботинках топаю туда. А я никогда никакой политикой не занимался. Меня приглашает капитан, по-моему по фамилии Карташов, и ещё там сидит капитан один. И я не могу понять, серьёзное же дело - капитаны сидят. И вот: "Садитесь, пожалуйста. Мы вас пригласили вот в связи с чем. Мы ознакомились с делами вашими - вы же почти офицер, немножко оставалось вам закончить. Вы были в гвардейской части, воевали, боевой опыт есть, и вы как простой солдат там копаете. Мы бы хотели, чтобы ваш опыт и знания более рационально использовались. Предлагаем вас в другую часть перевести, где какая-то техника есть, потому что не так много людей знающих. А у вас девять классов образования, вы и математику всё-таки уже знаете". И называет целый ряд подразделений: в том числе, скажем, артиллерия, сапёрная часть, ещё какие-то. Ну и говорит: "Может ещё что-то вы сами выберете?". Я думаю: "Ну не могу же я сказать, что хочу служить в госпитале (*смеётся). Правильно? Значит надо из боевых выбирать". Подумал-подумал: "Я ведь уже был в сапёрном подразделении. Может быть туда?". Говорю: "Ну вот, например, сапёрное". А он мне и говорит (капитан Карташов - это был заместитель начальника политотдела дивизии, но по комсомолу, то есть он с молодёжью работал. А второй капитан, он не сказал, откуда он. Но сидит, слушает): "О-о, как хорошо. А вот как раз капитан (называет его) такой-то, он - заместитель командира сапёрного батальона по политчасти. Вот вы с ним теперь стыкуйтесь". Я говорю: "Ну, это разговор интересный, но дело в том, что на меня уже рассчитывает мандатная комиссия, чтобы меня направить в какое-то училище - на офицера готовить. Они уже вызывали, и вот-вот решение должно быть". -"А, этот вопрос мы решим". Ну, отправили, я опять эти восемь километров топаю, в роту пришёл и снова копаю.
Потом приходит распоряжение: "Явиться с вещмешком" - значит меня забирают. И явиться теперь по решению комиссии - собирают, чтобы отправить в училище. Я распрощался, вещмешок свой взял, и в старых ботинках топаю туда. Значит меня в тыл повезут учиться, всё-таки не согласились с моим мнением. Прихожу в этот домик, нас там собралась уже целая комната - куда-то увезти должны. Говорят: "Утром придёт машина, вас заберут и увезут дальше". -"Ну, думаю, вопрос решён". А там, конечно, ни коек, ничего. Мы привалились один на другого, на полу прямо, спим друг на дружке. Вдруг ночью открывается дверь - вестовой: "Кто тут Лузин?". -"Я Лузин". -"Собирайте свой вещмешок, идите в роту". Значит какой-то сигнал пришёл. Я с вещмешком ночью топаю, являюсь в роту и опять копаю.
Через какое-то время опять приходит распоряжение: "Лузина требуют с вещмешком". Я опять туда топаю со своим вещмешком и в старых ботинках. Оказывается, теперь уже меня вызвали в сапёрный батальон, и есть уже приказ о том, что меня переводят из пехоты. Вот меня и определили. Я теперь уже там служу. Мои товарищи по роте продолжают доделывать этот укрепрайон, а я уже здесь. И я должен какое-то обучение пройти. Там занятия идут, потому что тыл. И вот, обучение: минирование, разминирование, какие мины, всё остальное. Приодели, ботинки другие дали, но я по-прежнему в обмотках. В кино солдат показывают в основном в сапогах. А на самом деле, сапоги - это редкость. У артиллеристов - ещё может быть, а я вот, когда в пехоте был, так там только обмотки: и в училище, и на фронте.
- Они неудобные?
Ну, если идёшь по траве или по снегу, то быстро оказывается всё мокрым. А сапоги всё-таки по колено. Немецкие солдаты все были в сапогах. Причём сапоги ещё, для того, чтобы не снашивались быстро, были какими-то гвоздями с большой головкой пробиты по всей подошве.
- Я недавно прочитал, что у европейцев подъём ноги более низкий. Это правда?
Да, это правда. Когда я пришёл в сапёрный батальон, то там все были в сапогах. И у большинства уже немецкие сапоги были. А я явился в обмотках, и мне немецкие сапоги не подходят. Но в сапёрном батальоне своё хозяйство было, потому что там работяги все. Вторая рота - так это вообще только специалисты: кто по дереву может работать, кто по металлу. Я вам уже говорил, что это люди в возрасте и с той или иной специальностью хозяйственной. И там сапожник был. Но он не только сапожник; дело в том, что у нашего батальона транспорт был гужевой - не было автомашин. А это за лошадьми надо ухаживать, надо им шлею, дугу подправить, упряжку - оно ведь кожаное всё. И он наладился и сапоги чинить тоже. В том числе и мне, по моему подъёму уже сапоги сшили. И впервые в армии я сапоги надел. Вот такое дело.
Закончились работы, мы передали другим войскам этот укрепрайон, и вскоре нас отправили на Сандомирский плацдарм. Из Выборга мы ехали через Россию сначала, медленно тянулись по восстановленным дорогам и смотрели из теплушек на окружающее. Потом Белоруссию проезжали. И контраст: финны в таких тяжёлых условиях, там нет никакого чернозёма, тонкий слой почвы, где растёт дохленькая трава и мох, а потом идёт песок, набитый камнями. И кругом болота, лес, суровая природа такая. И как они живут? Чистота, в хорошем состоянии дороги, домики хорошие с отоплением специальным, везде сараи аккуратные, есть хранилища бетонированные, для скота помещения, бани - всё. Финны все ушли, конечно, и всё живое забрали с собой, но сельхозтехнику свою конную побросали, и ни одного финна не осталось - все ушли. И вот мы едем через Белоруссию - чёрные покосившиеся дома, какие-то полуразвалившиеся заборы, всё такое приземистое, вросшее в землю. Я ещё тогда думаю: "Господи, в чём дело?"...
Поезд медленно тянулся, потом мы через Перемышль проехали, и в Польше уже высадили нас. Какая-то Рава Сталева, что ли - дивизия там высадилась и как-то распределилась. Туда продолжали прибывать войска, и через какое-то время нас уже на сам Сандомирский плацдарм переправили. Там нас набилось так, что чуть ли не под каждым кустом что-то было. Конечно, все имеющиеся на плацдарме дома были заняты либо какими-то штабными работниками, либо какими-то специальными. А так, в основном, какие-то шалашики временные. А 12-го января нас ночью подняли и всех сосредоточили на линии фронта. И вот ещё темно, мы в лесу, помню, стоим, и началась артподготовка. Гул ужасный, артподготовка с час примерно. Мы на холоде мнёмся, но понимаем, что уже теперь в бой пойдём все. Наконец чуть-чуть стало рассветать, и войска пошли в бой. И мы туда. Это картина кошмарная. Там всё было перемешано, потому что артиллерия месила, "Катюши" работали, а потом, когда уже видимость позволила, и самолёты (погода, в общем-то, была пасмурная). Мы двинулись туда, а немцы начали довольно быстро отступать, потому что удар был сильнейший. Но, оказывается, как я уже заметно позже узнал, ситуация была вот ещё в чём. Сандомирская операция была запланирована, и Сандомирский плацдарм был с трудом завоёван. Но наступление здесь намечалось позже: конец марта - начало апреля. Вот так. Но к этому времени у союзников в Арденнах сложилась очень тяжелая ситуация, и Черчилль обратился к Сталину, чтобы тот, по возможности, пересмотрел планы и нанёс удар раньше. И операцию сместили (не полностью подготовлено всё было). И вот 12-го января мы пошли. Мне, конечно, не до записывания было, потому что с бумагой было трудно, но я договорился с товарищами по пехотному взводу своему, которых я покидал (из отделения миномётного), чтобы, если будут на моё имя поступать письма, то потом как-то уже внутри дивизии переправляли мне в сапёрную роту. И наша армия двигалась в направлении на Краков. Часть армии обходила Краков с севера и с юга, причём так, чтобы не было боёв, и Краков не разрушить. Вот в начале войны я на 1-м Украинском фронте воевал, где меня ранило, потом был на Ленинградском, и под Выборгом - это уже Карельский фронт. Кстати, о войне на этом фронте почему-то почти ничего нет. Почему-то вот эта война замалчивается. Командующий ведь тоже там был свой, и ни мемуаров нет никаких - обходится молчанием. Для меня это загадка, потому что там ведь тоже серьёзная операция была, и с большими тоже потерями.
- Видимо, там нечем хвастаться.
Там действительно хвастаться нечем. Но дело же не только в хвастовстве, какая-то память должна сохраниться об этом. Всё-таки там много людей участвовало. Ведь война с Финляндией - это не только Карельский перешеек, а и север - Петсамо. Финны оккупировали часть Карелии. Я сейчас затрудняюсь сказать, до революции эта часть принадлежала Финляндии или нет, но по крайней мере к моменту Второй мировой войны ту часть, которая принадлежала Советскому Союзу, финны заняли. Так что там серьёзные бои проходили, но об этом почему-то почти ничего нет.
Но вернёмся к тем военным действиям. Наша дивизия тоже обходила Краков и стремительно шла к Одеру (ну, тогда, когда мы двигались, мы этого не знали). А ведь в том районе, около Кракова, Освенцим находится. И в процессе движения мы столкнулись с тем, что вдоль дороги то тут, то там лежат убитые в полосатых робах и шапочках полосатых. Немцы, как я потом узнал, часть заключённых угоняли, а тех, кто не мог быстро двигаться, они просто пристреливали. Для нас это была совершенно новая ситуация: оказывается, в этих местах расположены концлагеря. И нам приходилось, поскольку я был в разведке, разведывать дороги и определять пути движения дивизии. И там рядом был не только сам Освенцим (или как немцы называли его "Аушвиц"), а ещё Биркенау и какие-то другие мелкие лагеря. И нам попался, скажем, я вспоминаю сейчас, какой-то небольшой концлагерь. Он был совершенно пустой. Там не было ни охраны, ни заключённых - их успели угнать оттуда. Мы его осматривали, поэтому я видел, что он собой представляет. Мы в бараки эти заходили, а рядом стоял бетонный бункер большой, где в случае бомбардировки охрана скрывалась. Ну, для нас это всё было ново и непонятно. А потом как-то мы по просеке лесной шли. По карте - везде лес. Но надо посмотреть, может там двигаться хотя бы часть дивизии или нет, и что впереди? И вот мы по просеке идём, на карте - лес, а выходим вдруг - большая площадь и какие-то индустриальные сооружения, завод какой-то. Там тоже никого из людей уже нет, но, судя по всему, завод этот подвергся ковровой бомбардировке, потому что там всё было разрушено. Соседняя деревушка тоже перемешана. Но мне запомнилось, что хотя никого не было, но присутствовали следы того, что там тоже военнопленные работали. Потому что на пересечениях дорог на территории завода стояли охранные сооружения. Знаете, как раньше делали сахарные головки? (*Конусообразной формы). Вот эти сооружения были такой формы, бетонные и с прорезями. Туда охранник заходил, закрывался, и уже даже если заключённые взбунтуются, то для них он недоступен. А он оттуда из автомата мог палить по ним, сколько угодно. Значит, вот такая картина обнаружилась. Карты были довоенные, а немцы, видно, уже во время войны целый ряд заводов там построили.
Но вот, что интересно, и чего тоже в печати я нигде не встречал. То я рассказывал, когда мы вышли на завод - это была именно нашего батальона разведка (наше отделение с офицером), а однажды нас отправили вместе с дивизионной разведкой. И мы обнаружили небольшой концлагерь. Охрана сбежала, но они не угнали людей, которые были в концлагере. И нас встречают военные в другой форме (не в немецкой) и в довольно хорошем состоянии. Причём форма разная. Оказывается, это были пленные офицеры союзников. Там были и голландцы, и французы, и англичане. И мы ничего не можем понять: мы же видели вот это всё, видели расстрелянных, а тут в хорошем состоянии мужчины, у них офицерская форма, и они нас радостно встречают. Мы похлопываем друг друга, но языка-то не знаем - только жестами можем объясняться. Они нас заводят в помещение, где они были, там стол и несколько бутылок вина, какие-то бутербродики, и они старательно нас угощают, но мы говорим, что вина не можем пить, мы при деле, и серьёзном деле: нам надо дальше двигаться и во время доложить. Поэтому похлопали опять друг друга по спине, радостно попрощались, ручкой помахали и расстались.
- Много их было?
Человек двадцать-тридцать. И вот, ничего непонятно. Но обсуждать это опасно. Кому вопросы? Мы все одинаково не можем понять, что происходит. Мы вообще о концлагерях ничего не слышали, а тем более вот такая деталь. И я в дальнейшем старался не задавать вопросов, потому что, знаете, в армии был "СМЕРШ", и для него болтун - это находка. Но уже гораздо позже, после войны, я обнаружил кое-какие отрывочные сведения, что, оказывается, Советский Союз в своё время не подписал Гаагского соглашения о военнопленных. А в этом соглашении говорилось о том, как обращаться с военнопленными, и что военнопленные тех стран, которые подписали соглашение, подпадают под опеку Красного Креста, и даже могут иметь связь письменную с родственниками и получать посылки, но через нейтральный Красный Крест. Причём у офицеров оружие отбирается, но сохраняется форма, и они не должны трудиться ни на каких работах. Понимаете? Значит, интересное дело: Сталин объявил, что у нас пленных нет, у нас только предатели, страна отказалась от них, но страна до этого не подписала Гаагского соглашения. Наши солдаты не подпадали под правила отношения с военнопленными. Мне кажется, что это неправильно... (*Это не совсем так. Германия, как страна, подписавшая Женевскую конвенцию, обязана была соблюдать её положения в любом случае. Цитата: «Если на случай войны одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших». Более подробно об этом можно прочесть тут: http://wiki.istmat.info/миф:военнопленные).
Ну, движемся дальше. Я уже вписался, знаю и в разведке разные нюансы, и мины уже изучил. Но если разведчик пешком движется, как все, то проку от него мало, когда в движении дивизия. Поэтому нам приказом командира дивизии разрешили завести велосипеды. А где их взять? Мы у немцев по ходу дела позабирали.
- У гражданских?
Конечно. Нам же не для личного пользования, а для дела нужно. Я не умел ездить, мы быстро друг друга научили, поэтому когда куда-то надо по фронту, если дивизию перебросят, то мы на велосипедах. Тут ещё запомнился вот какой момент. Одно время немцы оторвались так, что командование дивизии не знало, где находится противник. Это опасно, конечно: не знаешь, откуда удар ожидать, и в каком направлении вести дальше дивизию, как войсками распорядиться. Поэтому командир дивизии отдал приказ занять круговую оборону, а разведке - установить контакт с противником. В том числе и нас тоже направили. Причём нас не соединяли уже с разведчиками из дивизии, а каждый своё направление получил: дивизионная разведка - своё, их там больше, а нам - своё направление. И мы двинулись. А в разведку обычно идут так: авангард - один человек, потом ядро и арьергард - тоже один человек. Мы шли в тот раз с офицером ещё, значит нас всего набралось человек восемь или девять. И там в основном лес, но среди леса возвышается холм, и он оголённый сверху. Мы решили забраться туда, чтобы осмотреть местность: где этот лес кончается, где выход из него. Тогда ещё особенность была: карт мало, и нам когда дадут карту, а когда нет - только по ней покажут, куда надо двигаться, а сама карта остаётся в штабе дивизии у начальника отдела разведки. Ну, я не помню, была у нас карта в тот раз или нет, но, одним словом, пошли мы на этот холм подняться и осмотреть местность. Взошли на него, и до сих пор это загадка для меня: смотрим - лежит группа наших солдат, все мёртвые. Но странно то, что никаких следов боя. Ни крови, ничего нет. Они шли и упали сразу, у всех даже винтовки на ремнях на плече. Знаете, как срезают пучок, когда косят траву? Так вот они все лежат. Вот как шли по двое, как полагается по уставу, так один на другого свалились. А тогда слегка шёл снежок, и они чуть-чуть только припорошены снегом. Жуткое впечатление, потому непонятно, что произошло, но произошло недавно, а если недавно, то, может быть, нас кто-то видит, и с нами сейчас такая же история случится. Ну, мы рассредоточены были, может это нас и спасло, не знаю. Мы быстренько спустились с этого холма, а зимние дни, они же короткие - быстро стало темнеть, и наступила ночь. Мы идём, луна светит полная, и видно хорошо.
- А тех солдат сколько было?
Человек семь, наверное. Вот такая картина. Мы туда уже больше не возвращались, и я до сих пор не знаю, как это объяснить всё...
Вернулись другим путём, вошли в лес и идём по лесу теперь: надо же нащупать противника. А я в авангарде был. Выхожу на какую-то поляну, она хорошо освещается луной, а все остальные сзади идут, естественно, на расстоянии небольшом. И когда я дошёл до середины, вдруг крик: "Стоять и не шевелиться! На вас нацелен пулемёт". Представляете? Малейшая неправильная реакция - из тебя решето. Мне могут возразить, и вы можете сказать - на русском языке ведь. Но нас предупредили до этого, что здесь на некоторых участках власовцы. И вот, представляете, я стою, ещё никого же не вижу, только голос слышал. Выходит на поляну тоже человек в белом халате, с автоматом, на меня нацеленным, и приближается. Тут мы перебросились словами, он стал задавать вопросы, и выяснилось, что это, оказывается, из нашей дивизии, из разведроты нашей же. В общем, благополучно это дело закончилось. Но я просто к тому говорю, что одно движение неверное и всё: и ты решето, и всех остальных перестреляют тоже. Вот такая история.
Ну и потом мы дошли до Одера, а тут уже весна и, я помню, деревня, и там небольшой плацдарм создали. Уже часть льда сошла, и куски льда по Одеру шли. Он в том месте неширокий сравнительно (метров двести-триста). Захватить плацдарм захватили, но уже потери большие, и полк, который захватил его, с трудом удерживает эту деревню. Нам дали команду посмотреть, где можно поставить мины, чтобы уже не вести наступление, а дай Бог удержать его. И вот мы, человек пять, и с нами как раз этот капитан Чеснин, который тогда меня принимал - почему-то ему это поручили. Там берег западный высокий, а восточный - низкий. Поэтому сначала пытались мост построить, но когда стали вбивать сваи, то льдины начали сносили их. Так что моста не получалось. Вот мы на лодке под прикрытием высокого берега переправились в эту деревню (она вдоль Одера шла), зашли туда, а там пули свистят, стрельба: оказывается, немцы отбить хотят эту деревню, бой идёт. Мы зашли в один из домов, и капитан Чеснин решил так: не надо всем вместе двигаться, чтобы не рисковать. Человека три там осталось, а меня он взял с собой, и мы с ним вдвоём короткими перебежками, потому что пули свистят - по нам стреляют. А тут и танки немецкие подходят, и мы под обстрелом вдоль деревни пробежали, оценили ситуацию, можно там ставить мины или нельзя, и как их ставить, чтобы ночью потом это всё сделать. И потом такими же короткими перебежками возвращаемся к дому, а дом уже выглядит совсем иначе: в его стене влип снаряд. Мы юркнули внутрь (надо же скрыться, и наши товарищи там), а там такая картина: снаряд влип в стену кирпичную, и с внутренней стороны выбросило кирпич в комнату. Там каша, смесь, всё перебито, но остались живы наши товарищи. Каким образом? Они нам рассказали, что когда танки начали стрелять, то немцы-хозяева говорят: "Надо прятаться в подвал". И их утащили в подвал, понимаете? Немцы их спасли. А этот снаряд как влип туда, и там всё покрошило в этой комнате. Ну, мы вернулись, рассказали, где и что надо делать, потом там другие уже минировали...
Но через несколько дней пришлось этот полк выводить. Он оказался уже настолько истощённым, что надо было заменить его более свежими людьми. И мы выполняли такую работу: перекинули через Одер трос, подвезли так, чтобы немцы не видели, понтон, закрепили за трос, и вот мы этот понтон перетягиваем от берега к берегу, и иногда ещё льдины отталкивать приходится. Это дикая работа.
- Понтон деревянный?
Нет, надутый.
- А трос к чему прикреплён?
На обоих берегах вбили колья основательные и закрепили, а потом вдоль этого троса вручную перетягивали с берега до берега - это такая тяжесть, тем более прижимает его течением. По одному только орудию можно переправить, какую-то группу людей. Приехал даже командир корпуса понаблюдать за этим делом. Группу людей отсюда на тот берег, а с того берега - тех, кого снимают, и вот таким образом. Это кошмарное дело. Тянуть туда, тянуть сюда, этот лёд отталкивать, и слава Богу ещё не оторвало трос от берега. Вот такие дела.
И потом нас перебросили ниже по Одеру, севернее. Недалеко от города Оппельн развернули дивизию по восточному берегу (сейчас он Польше принадлежит и называется Ополе) и распорядились, чтобы все жители деревушек, которые вдоль берега расположены, покинули район боёв. Представляете, ну что может взять с собой, когда надо неожиданно покинуть, человек? У него там хозяйство, какая-то скотина, свинья, гуси гогочут, дома полно всего, и вот покинуть. Он же не может скотину взять с собой. Значит, он оставляет всё это. Кто будет кормить эту скотину? Из дома только то, что может в детскую коляску погрузить, и тянет с собой. Люди уходят, неизвестно куда. Как они будут кормиться? А спускаешься в подвал, там стоят законсервированные в стеклянных банках (я впервые это видел) домашнего приготовления консервы разные.
- А у вас в детстве такого не было?
Да нет, я впервые в жизни их там увидел.
- Вот я уже не первый раз слышу, что у нас в то время не принято было закрутки делать.
Я не знаю, может где-то и было принято, но я в разных районах жил, и я не помню, чтобы консервировали. Видимо, не изготавливалось в то время ни банок, ни всего остального. Там же целая технология должна быть: как приготовить, как стерилизовать, крышки какие-то. А там мы вдруг увидели - на полках стоят рядами консервы разные в стеклянных банках. В ящиках брикеты из угольной пыли - тоже я впервые это видел. Не просто уголь колотый, а брикеты угольные. Всё это было ново для нас. Ну и вот, когда мы встали вдоль Одера, то меня с товарищем направили создать наблюдательный пункт в одной из деревень. И там тоже я впервые это видел, и больше нигде не встречал. Деревушка эта (я, конечно, не записал её название), она вдоль Одера расположена, и в том месте плотина. Но плотина очень интересная: не такая, как обычно, бетонная, а металлическая ферма перегораживает реку, и шлюз сделан. На этой ферме закреплена узенькая такая как бы дорожка - металлические плиты рифлёные. А плотина перегораживает таким образом: у обслуживающего эту плотину есть набор деревянных брусьев с крючьями, он их опускает перед этой фермой, и они упираются в неё, водой их прижимает. Он на определённой высоте зацепил за нужный крюк (там какое-то железо идёт вдоль), и всё. Следующий брус, следующий, и так перегорожен Одер. И когда нужно увеличить поток, он просто поднимает эти брусья, и река течёт. Судоходство там, естественно - это какие-то баржи, лодочки, небольшие сравнительно, и шлюз тоже вручную открывается. Там ворота есть и колесо соответствующее. Он его крутит, открываются одни ворота и другие так же открываются. Одни ворота открыл, понатыкал эти брусья, и регулируется уровень воды таким образом. И в этом месте был создан небольшой плацдарм, а там деревушка маленькая. Мы кого-то заменили, и на этот плацдарм завели роту, наверное, из того батальона, в котором я до этого служил в Финляндии. И получалось так, что связь с ними возможна была только по этому мостику. А он узенький, и днём весь простреливался. Поэтому что-то туда перетащить или от них забрать раненых можно было только ночью.
И вот, сделать наблюдательный пункт. Мы перешли с напарником на западную сторону, где шлюз, и там рядом домик из красного кирпича, где жил вот этот работяга, который обслуживал шлюз. А около домика "сорокапятка" стоит замаскированная и артиллеристы. Они говорят: "Давайте назад валяйте. Не хватало ещё, чтобы немцы увидели, что вы тут шатаетесь и начали обстреливать". Мы так подумали-подумали: "Да, нам эти метры не так важны, а если что-то начнётся - их перебьют и нам убегать некуда уже будет, всё на виду" - и расположились на восточной стороне. А в этой деревушке был один дом двухэтажный с подвалом, назывался Гастхауз. Там, видно, какое-то кафе внизу находилось, вот мы в этом доме расположились. Мы почему ещё его выбрали, потому что когда начинался обстрел артиллерийский, то можно было уйти в подвал. Там ведь не мелким калибром они обстреливали, а если такой снаряд разрывался рядом с домом - окно вместе с рамой выносило. Ну вот, мы залезали туда, а там наблюдательный пункт артиллеристов. Если на той стороне были с "сорокапяткой" сами артиллеристы, то в этом Гастхаузе расположились уже корректировщики. У них всё серьёзно: связь, чтобы давать команду. Ну и мы с ними вместе, чтобы удобно было - связь здесь. А наблюдательный пункт сделали в соседнем сарае: черепицу одну подняли и уже наблюдали через эту щель. Но если у нас бинокль, то у артиллеристов стереотруба. Поэтому мы иногда пользовались стереотрубой. А ближе к берегу, немножко в стороне, фольварк немецкий был. Это как хозяйственная какая-то постройка отдельная. И однажды ночью вдруг стрельба, загорелось там, и мы на фоне огней видим немецкие силуэты чёрные. Немцы, значит, окружили этот фольварк, и всех, кто был там, перебили. Мы, конечно, ничего не могли сделать...
Через какое-то время нас с товарищем сняли с этого наблюдательного пункта (хорошо так всё просматривалось оттуда). Артиллеристы остались, а нам сказали, что в другом месте понадобилось понаблюдать, уже ближе к Оппельну. Там деревушка ближайшая к городу, и в ней был кирпичный (трёхэтажный, по-моему) дом - оттуда можно было уже с третьего этажа прямо в окно смотреть. Там уже не было артиллеристов, мы в бинокль наблюдали. А деревни пустые, потому что немцев всех оттуда попросили. Но однажды ночью (это был, по-моему, то ли конец февраля, то ли начало марта) в том месте, где мы были до этого, слышится стрельба, разрывы. Оказывается, немцы окружили ту деревушку, танки пригнали, и всех уничтожили, кто на плацдарме был. Значит те, с кем я служил... (*Вздыхает) Если бы меня не перевели, мы бы с вами сейчас не сидели. Это произошло недалеко, поэтому слышалось урчание двигателей танков оттуда, ракеты взлетали, стрельба шла. В общем, все люди погибли. Командование тогда спохватилось (в этом месте тоже был маленький плацдармик, уже во второй деревушке), что надо своевременно заминировать хотя бы. И вот, в одну из ночей, опять вместе с Чесниным, мы, несколько человек, переправились через Одер. Не видно ничего, пока не уткнулись в берег. Там тоже немного домов было. Мы идём к этой группе домов, а со всех сторон пальба идёт: и те, и другие стреляют на всякий случай. Ну вот, осмотрели, где можно или нужно минировать...
А через неделю или дней через десять началась Оппельнская операция. Этого вы, наверное, не слышали. К тому времени сосредоточили вооружение, силы, и командование решило охватить всю эту группировку. Мы, кстати, с товарищем однажды ходили в Оппельн (он недалеко от этой деревни находился), но этот городок тоже был пустой. До нас доходили слухи только, что Бреслау был уже окружён, и он в тылу наших войск находился, но там ещё шли бои в это время. (Сейчас этот город тоже в Польше, Вроцлав называется - переименовали). А здесь вот решили не фронтом брать, поскольку с этим форсированием и плацдармом что-то не клеилось, а с других каких-то плацдармов, видимо более мощных, охватить эту Оппельнскую группировку. И когда начали охватывать, то немцы стали отходить. Когда они стали отходить, тогда и мы двинулись тоже. К тому времени простенький мостик сделали, прорезали в проволочных заграждениях проходы, мины разминировали, и вот здесь одна из жутких картин. Во время войны каждый старался перехитрить друг друга, поэтому конструкция мин менялась. Появляется новая мина, и не знаешь, как её разминировать. В последнее время появились очень каверзные противотанковые мины - это такие большие как бы ящики металлические, и они крышкой закрыты. Там взрывчатка, а коробка вся внизу и крышки тоже были проткнуты стрежнями - этим держалось. Поэтому её можно было таскать, как угодно: и взрывчатка, и крышка были закреплены вот этими стержнями. Но там проходила через эти же отверстия проволока. Поэтому когда вытягиваешь эти стержни, то взрывчатка и крышка оказывались висящими вот на этой тонкой проволоке. И когда минировали, выкапывали для неё ямку и ставили, то потом стержни эти вытаскивали и чуть присыпали землёй. А когда танк наезжал, он эту проволочку легко перерезал, и мина взрывалась. Но дело в том ещё, что нельзя было просто так эту крышку вскрыть: если просто перерезать проволочку, она тоже бы взрывалась. А у других мин другие хитрости. Одним словом, когда надо было проходы делать, обнаружили, что новые мины, оказывается, поставлены. Один из офицеров стал разминировать её, а она рванула. Мы проходим, а там на колючей проволоке его позвоночник висит с куском гимнастёрки, недалеко погон валяется, где остальное - непонятно. Вот такая картина.
Мы двинулись дальше, и мне в разведотделе приказали быстро продвинуться вперёд, чтобы посмотреть обстановку. Там уже бои шли за город, по-моему, Гляйвиц - маленький городок. Наши войска охватывали эту группировку Оппельнскую, и в районе Гляйвица должны были сойтись и уничтожить её. Но немцы стали отходить. А как отходить? По дороге же. И когда они вышли на дорогу, тут пустили штурмовиков. Кто мог - бежал в поля, там их расстреливали. И на дороге набили людей. А потом пустили танки. Вы представляете? Когда танки проходят, то человек - это разумное существо, и из него лепёшка... Поскольку на велосипеде невозможно было по этой мешанине мясной проехать, а нам команда была туда, где бои, и определить, какие нужны сапёрные работы, потому что там где-то может быть заминировано, то нам с товарищем выделили повозку с возничим и лошадь. И вот мы едем, и вся эта картина. Потом, наконец, доехали и остановились. Помню, там уже сильно пересечённая местность, и этот Гляйвиц, он как бы в чаше находится. И ещё до того как раз, где начинается спуск в эту "чашу", какой-то домик стоит. -"Ну, думаем, надо осмотреться здесь сначала, а потом кого-то из офицеров найти, чтобы порасспросить, что и как тут, где мы нужны". А потом чего-то вдруг я говорю: "Знаешь что? Чё мы тут особенно увидим? Давай вниз сойдём". Сошли вниз, сзади взрыв. Оборачиваемся - как раз около домика, где мы стояли, снаряд разорвался. Вот такая ситуация.
Потом в этот Гляйвиц часть нашего батальона тоже зашла, и мы где-то разместились с товарищем - Куликов такой был, мы с ним последнее время в паре работали. Он чуваш. Молодой, но очень опытный солдат: у него уже было два ордена Славы, и он очень смелый был человек.
 |
Александр Куликов
|
- А вообще много было в вашем батальоне тех, кто с 41-го воевал? Остался хоть кто-то?
Нет, конечно, было мало уже этих людей. В основном была молодёжь. Другое дело, что вот в нашем сапёрном батальоне мостовики, они всё-таки под пули попадали редко. Иногда, конечно, бомбёжка где-то или артиллерийский обстрел, но в сами бои непосредственно, где друг в друга стреляют, они всё-таки редко попадали. А вот кто минирует, разминирует, разведка - тут постоянные контакты с противником.
Так вот, в Гляйвице нас с Куликовым вызывает начальник разведотдела, майор. Он уже несколько раз непосредственно мне давал задания (уже не наш офицер, а он). Мы пришли к нему, он разворачивает карту города, говорит: "Вот, видите? Три кирхи здесь, в этом городе. Вот в этой кирхе, на колокольне, вы должны к утру наблюдательный пункт оборудовать. Там должны быть артиллеристы и вы. А теперь идёмте". Выводит нас из дома, где он с нами разговаривал, на верандочку, а уже тьма, и город в "чаше". Говорит: "Видите, одна из них освещается пожаром? Но это не та. Та, где вы должны организовать НП, находится правее, и она не видна. А вот ещё одна, левее". А эта, которая освещается, она как бы в центре. И вот, незнакомый город, ночь, темно, мертво всё - поди, найди. Мы в город, по этим улицам идём: тишина, где-то стрельба слышна, конечно - на окраине бои идут. Некого спросить, города не знаешь. Вот мы с ним куда-то идём, примерно по направлению, так только со стороны некоторых улиц видно отсвет этого пожара. Ну, мы знаем, что туда, вроде бы, не надо. Какой-то немец пожилой вдруг появился. А, естественно, комендантский час уже. Мы к нему, а он в страхе. Мы ему пытаемся сказать, мол, кирха, то-сё - пальцами объяснили, он не понимает и от страха трясётся, потому что мы же с автоматами. Он за себя боится, и мы не можем толком рассказать, что мы ищем-то. Отпустили его, и вот, значит, по городу бродим (*смеётся). Где эта кирха? Наконец вышли к какой-то кирхе, а поди знай, видно её или не видно с той веранды? Она это или не она? Вот мы давай бродить. В стене пробоину нашли, кричим - никого нет. Мы в эту пробоину, во тьме по этой кирхе лазили, и я там впервые на орган вышел. Увидел в темноте, что меха какие-то есть, что-то такое. Ну, видим, никто не отзывается, значит не та кирха. Ага, значит нам надо в ту сторону идти. Нашли наконец эту кирху, там действительно внизу артиллеристы копошатся. Спрашиваю: "Где ваши наблюдатели?". -"А там, наверху уже" - а они только орудие своё пристраивают, снаряды располагают - огневую позицию делают. Мы в эту кирху, взбираемся вверх. Ночь, темно, фонариков электрических нет у нас. Зажигать спички? А Бог его знает, может видно - влепят снаряд. Вот мы во тьме, на ощупь по одной лестнице забрались на какую-то площадку, там другая лестница ведёт на следующую площадку. Потом ещё по какой-то лестнице, причём у неё перила с одной стороны, и она узенькая уже какая-то, и мы понимаем, что мы довольно высоко. И вот, забираемся, я впереди иду, он сзади. Я держусь, поднимаюсь шаг за шагом, щупаю, конечно. И вдруг я о что-то ударился головой. Чувствую, что-то качается. Оказывается, когда потом рассвело, я увидел, что это гиря. Там часы громадные и гиря приличная. И вот она спускалась-спускалась (уже сколько-то часов никто её не крутит) и спустилась прямо над этой лестницей. И я в неё упёрся лбом, ха-ха-ха. Ну, говорю ему: "Осторожно, вот такое дело" - и опять в темноте идём. Вдруг я чувствую, что лестница кончилась. А ничего не видно, куда двигаться дальше? То были деревянные полы, а тут только с лестницы вступил немножко, и на ощупь чувствую, что это не дерево. Я аккуратно дальше, а никакой опоры нет: ни ручек, ни перил - ничего. Рискну, что делать? Зажигаю спичку и смотрю - Бог ты мой: оказывается, это верх стены. Значит, эти готические соборы, у них же своды, но всё это покрыто крышей двускатной. Так вот, мы вышли на стену, на которую опирается крыша. Ровная стена идёт вниз, и я вижу, как скат идёт туда. Но скат-то где-то упирается внизу в стену, а здесь, значит, есть возможность рухнуть куда-то. И кто тебя там найдёт, и в каком состоянии? Вот такие дела. Понимаете? Случайности. Значит, тут нечего делать, мы не по той лестнице шли. Спустились по ней, наконец нашли ту лестницу, которая выше идёт, вышли к колоколу, и там пункт этот оборудовали. Там уже артиллеристы были. Ну, я просто рассказываю, что жизнь может рухнуть даже не потому, что в тебя выстрелили или ранили, а вот такое дело. Сделал лишний шаг, и всё. И кто тебя там будет искать, кто тебе поможет?
- А что значит "оборудовать наблюдательный пункт"? Что входит в это понятие?
Ну вот, там артиллеристы, у них стереотруба, телефон. Потом осмотреться как-то, сориентироваться. Придёт какой-то офицер - чтобы ему уже всё было готово для наблюдения. Карту, может, свою принесёт - показать, где что, видели какие-то вспышки или нет. И что увидели рассказать ему.
Потом, когда не понадобился уже этот пункт, мы спустились, вернулись в часть, и вдруг нас, несколько человек, вызывают опять и говорят, что, мол, там деревушка рядом с Гляйвицем, и в ней один из полков нашей дивизии находится, но там полковых сапёров всех перебило, и надо заминировать. Мины уже туда доставлены, и там подскажут, где минировать. Мы туда направились, нас встретил офицер, у него навалом мин, и он говорит нам: "Вот есть подвода" - их все не утащишь так - "там какая-то будка стоит на пересечении дорог, и вот за этой дорогой уже немецкие позиции находятся, а по эту сторону ещё наши. Поэтому разгрузитесь где-то вблизи, и там-то, там-то ставьте мины эти". Ночь, тишина, и вот мы с этой подводой. А подвода гремит, там же нет грунтовых дорог, в деревне этой. Вымощенная дорога, лошадь цокает копытами - у неё же подковы, телега тоже гремит, и движемся. Чёрт его знает, где что? Наконец (тоже лунная ночь была), увидели эту будку. -"Ага" - говорю - "ребята, подождите". Спустился, нашёл какого-то бойца из этого подразделения: "Где тут немцы?". -"Вон там и там". Нашли, где надо заминировать, и вылезаем, что-то такое делаем: мину установить надо, а потом туда взрыватель поставить - около мины каждый копается. Наконец всё это заминировали: "Ну, давай, ребята, назад". Только спустились в канаву опять, вдоль дороги которая идёт в ту сторону, откуда мы выехали, как немцы из пулемёта начали чесать. Как получилось, что не по нам? То ли дремали они - непонятно. Потому что ну рядом совершенно, недалеко от немцев, оказывается. И мы ползём, вдавливаясь в землю, а над головой трассирующие пули свистят. Как это получилось? Совершенно непонятно. Я так потом анализировал и удивлялся: как я жив остался?
- Наверное, было суждено, чтобы мы встретились, и я записал вашу историю.
Мы доползли, но все живы, слава Богу. И никто не пострадал. Но прямо свистят около головы трассирующие пули, голову поднять нельзя. Из пулемёта лупят и лупят, лупят и лупят. Вот такие дела.
Потом двигались всё дальше. Одер остался позади, и мы куда-то движемся. Движемся, движемся, и где-то немцы нас остановили. Дивизия развернулась, и теперь не с ходу, а уже немцы успели окопаться. Теперь надо готовиться уже к серьёзному бою, надо будет выбивать их из траншеи. Если до этого мы двигались с ходу, и те и другие, как от Одера отошли, то здесь упёрлись уже в готовую оборону. То ли они до этого её подготовили - и всё, остановились. Несколько дней готовились к бою: надо подготовить огневые позиции, пока командование разрабатывает план, как прорвать в этом месте. А потом вызывают опять меня с этим Куликовым и говорят: "Поезжайте туда-то на велосипеде, там будут вот такие строения, а дальше холм, и там КП командира дивизии. Вот поезжайте в его распоряжение". А там такая ситуация. Детали такие, конечно, в печать не попадают, это всё только специалисты знают, что когда идёт бой, то при командире дивизии присутствуют представители приданных войск. И до этого, когда ещё в движении бои были, мне приходилось пару раз в такой ситуации оказываться, что почему-то не командира взвода нашего направляли для связи, а меня. Ну, не нужен сапёр, значит я стою жду, что там будет. И я наблюдал, как подполковник авиационный по указанию командира дивизии вызывает штурмовиков. И мы видим, как штурмовики летят. Он даёт команду, где кого чтобы обстреливали они. И вот, он командует стоит, а они заходят, снижаются. Отстрелялся - поднимается. Следующий заходит. Бывает артиллерийская поддержка нужна. Значит командир дивизии поручает представителю артиллерии, чтобы тот давал соответствующие команды, связывался со своей частью. Ну и вот, то на ходу было, а здесь уже командный пункт оборудовали на пригорке. Там сильно пересечённая местность, а окопы, и наши, и немецкие, в низине расположены. Дальше опять идёт пригорок, рощи, и в одном месте между рощами пустое пространство, и из-за пригорка виден только шпиль кирхи. Значит там какой-то населённый пункт. Что там делается? Непонятно. И вот, я присутствую при этом деле. Представился, все остальные - офицеры, но ко мне спокойно отнеслись, тоже как к равному, и разрешили в стереотрубу посмотреть. В стереотрубу хорошо просматриваются наши позиции, немецкие позиции, и вот бой. Понимаете, позиция, с которой происходит восприятие, она очень влияет на само восприятие. Одно дело, когда ты ползёшь под огнём пулемёта, а другое дело, когда ты смотришь в стереотрубу. На твоих глазах вылезают из окопов, и бой идёт. И ты видишь, откуда стреляет противник, как люди падают, как они друг друга убивают. Но ты смотришь в стереотрубу, и у тебя есть возможность анализировать. Рядом что-то обсуждают, тут карта, телефоны - совсем другая картина, другие понятия, другие измерения. Нас могут бомбить - видели в кино, наверное: обычно эти места, где командование, сеткой такой прикрыты. Но у немцев ведь тоже стереотруба есть, и они, наверное, могут как-то заметить, могут начать обстреливать тоже из орудий. Но дело в том, что пока тебя не обстреливают, есть возможность анализировать. И вот мы видим, как немцев выбили, и наши движутся вверх по этой возвышенности. Туда, откуда шпиль кирхи виден. Немцы бегут, стрельба идёт из рощи, по нашим бьют пулемёты. И когда уже довольно далеко наши продвинулись, мы смотрим, из-за той возвышенности появляются танки. Сползают ниже, ниже и ниже, и теперь танки стреляют по нашим. Картина меняется. Наши начинают бежать. Они отстреливаются, но падают убитые, раненые, и командир дивизии даёт команду артиллерии, чтобы по танкам били. И даже зенитки 76-миллиметровые выводят на такую позицию, что они уже бьют по танкам. Вот какой-то подбили танк, наконец они останавливаются. В общем, к концу дня видишь в стереотрубу - убитые, танк стоит, а остальные развернулись и назад ушли. Бой закончился. Какие были утром позиции, так они и остались. А в доме рядом, откуда мы пришли, там командир корпуса находится. Значит сегодня здесь главное место, откуда боем руководят. И командир корпуса уже другим отдаёт на флангах приказы: открыть огонь или нет, и что надо делать. Но к вечеру ситуация вот такая. Мы ушли, делать нечего в этих траншеях, в темноте вернулись в этот домик, там переночевали, а утром, ещё темно, грохот - немцы начали артподготовку. Теперь немцы наступают. Мы опять на командный пункт, но уже теперь идёт бой за то, чтобы немцы не прорвались. И опять он кончился безрезультатно. И командир корпуса уехал. Значит, решили операцию здесь остановить.
А на следующий день - ясный, хороший, тоже солнечный день - мне дают посмотреть в стереотрубу, и я вижу, что над немецкими окопами флаги красные. Это было 20-го апреля. Оказывается, день рождения гитлера они отмечают.
- Со свастикой флаги?
Ну конечно. Обычные эти: белый круг и там свастика - всё это хорошо просматривается. И вот, то там, то тут над их окопами эти флаги подняты. Но у нас была другая проблема. Погибло много людей, конечно. Одним словом, теперь уже нас, сапёров, посадили в траншеи - не хватало людей. Мы пришли в расположение своего батальона, и поступила команда, чтобы наш взвод какой-то участок занял. Меня опять с товарищем посылают: "По этой траншее пройдёте туда, в поперечную траншею, и примете вот этот участок километровый. А те должны выйти - вы их замените". Мы туда с товарищем, а те как увидели (офицер там, командир того подразделения), что пришли, они быстро смотались, и мы остались на этом участке километровом. Значит, если даже считать, что в нашем взводе тридцать человек, то, получается, человек от человека в тридцати метрах. Плотность небольшая. И ночь. Чёрт его знает, что тут будет? Как немцы себя поведут? Поэтому, понимая, что плотность небольшая, мы должны были создавать видимость большой плотности. А мы уже как разведчики, и у нас автоматы были.
- ППШ?
Нет, ППС, со складывающимся прикладом - лёгкие такие. ППШ тяжёлые, а эти удобны тем, что рожки висят, а не всё в этом диске.
- Как вы вообще оцениваете качество этого ППС? Надёжный автомат?
Ну, у меня и у нас вообще претензий не было. Для нас он был именно удобный своей лёгкостью и тем, что рожки. И если ползать, так ползать с ним легко, и вообще управляться им просто. Можно и с прикладом, и без приклада стрелять. Но вот, если заговорили об оружии, то, скажем, пулемёт, немецкий и наш - это две большие разницы. Сравнить этот "Максим". Во-первых, он с водяным охлаждением. А у них - МГШД (*?), по-моему, назывался - с воздушным охлаждением: не надо мыкаться с водой, его один человек может тащить. А "Максим" только в разобранном виде: у него щиток, само тело пулемёта, станок - это два пуда. Его целиком же не унесёшь - его разбирать надо на части, потом собирать... Кстати, мне сейчас в голову пришёл такой, именно индивидуальный момент. Дело в том, что я в детстве болел менингитом. А вы замечаете, что у меня косоглазие?
- Нет (*удивлённо поднимаю брови). Вообще бы не обратил внимания. Честное слово.
Я болел менингитом, а в то время никаких антибиотиков же не было. Это тридцатый примерно год, я ребёнок, и я чудом выжил. Так вот, я к чему рассказываю. Когда я пришёл в себя, из детской кроватки (это я помню) смотрю - по столу ходит кошка. Мы снимали жильё у одних людей (это ещё в Петропавловске), там была кухня с печкой русской и одна комната. Мама в это время была на кухне. Я кричу: "Мама, мама, кошка на столе!". Мама заходит в комнату, а кошка не на столе, она совсем в стороне. А у меня правый глаз стал косить внутрь, и накладываются две картины. Я вижу одним глазом хорошо, смотрю на стол, но косящий глаз в сторону смотрит, а в мозгу это накладывается. И я вижу, что кошка на столе. Понимаете? Никто не знает, что делать. Ну, родители, конечно, радуются, что я жив остался. Но у меня сильное косоглазие, и я не могу ориентироваться. И я вспоминаю, что меня возили в Омск, потому что Петропавловск - это небольшой такой городок был захудалый, а в Омске, там какие-то зеркала, смотрели через какие-то окуляры. И потом сказали родителям моим, что постепенно зрение может восстановиться, но нужно какие-то упражнения делать, туда смотреть, сюда смотреть, и ребёнку покой нужен. Но представляете, покой? Потом папа умер, меня к бабушке отвезли, туда-сюда, там голодные годы, не знают люди как выжить, а им до меня? Это же не имеет значения. Важно чтобы ребёнок жив был. А потом ещё, вот я вам рассказывал, когда убили Кирова, так аресты начались - в общем, какой-то кошмар. Конечно, не до какой спокойной жизни не было. У меня есть где-то ташкентская фотография, на которой хорошо видно это косоглазие внутрь. И когда меня призвали в армию, то ещё было косоглазие. Сказали, что годен к строевой службе, и я не могу же втолковать, что у меня частые сильные головные боли - там важно было, что руки-ноги движутся и всё. А если попал в воинскую часть - что, старшине будешь это рассказывать? Командиру взвода? Всё, раз комиссия тебя послала, значит выполняй.
- У вас на тот момент тоже накладывалась вот так картинка?
Понимаете, у меня к тому времени мозг уже отсортировывал. У меня рабочий глаз был левый, а то, что справа, он не воспринимал. То есть, если я закрываю левый глаз, то я вижу, и острота зрения нормальная. Но как только я открываю глаза, я по-прежнему действую по тому, что вижу левым глазом. Это сложно и очень неудобно. Это сильно осложняет жизнь. Поэтому я был лишён фактически всю жизнь бинокулярного зрения. Я пытался играть в теннис, но я не могу сориентироваться, где мяч. Я не понимаю его траекторию. Мне нужно какое-то время, чтобы я по косвенным признакам понял расстояние. Поэтому когда я попал в армию, в пулемётный батальон, я тоже никому ничего не говорил. Но когда надо стрелять по мишени какой-то, я закрываю левый глаз, а винтовка, она же для правого глаза, потому что затвор-то справа, и здесь проблемы возникали - этот глаз не привык работать. Поэтому иногда мне засчитывали, что я хорошо отстрелялся, потому что кучно. То, что я не попадал в цель, или попадал с краю - это уже не шло в расчёт. Кучно - ну и хорошо. А пулемёт, там же прицельная планка у "Максима" поднимается, поэтому тебе никто не мешает левым глазом целиться. Я готов к бою. Кому я что могу доказать?
- Я не понимаю просто, как можно было с таким диагнозом попасть в армию и пройти войну?
Ну так в том-то и дело. Но я же никому ничего не расскажу. Ты должен принимать участие в бою, а это уже твоё дело, как там выкрутиться. Когда я стал миномётчиком, то, опять-таки, в прицел можешь левым глазом целиться. Но здесь уже, поняв мою эту особенность, мне не давали целиться. И я был только заряжающим: бросал в ствол мины или подавал их, таскал ящики эти.
- А как же вы читаете?
Вот я всю жизнь работал только левым глазом. И читал левым глазом. А на правый мозг просто не реагирует.
- То есть вы концентрируетесь как-то на левом глазу, правильно?
Да. Но когда я попал уже в сапёры, то там никого не интересует, каким ты глазом смотришь. Но тут ещё такое дело. Я вам рассказывал, что я на Ленинградском фронте заболел малярией. И оказалось, что малярию надо лечить хиной, а хины не было. Поэтому лечили акрихином - искусственный какой-то препарат. И особенность такая: пока ты пьёшь акрихин - перестают эти приступы, и ты вроде ничего. Но как только кончил пить - через двадцать дней начинаются опять приступы. Тебя трясёт, температура снова, и я воевал с запасом акрихина. Уже определили: если тебе нужно, то в медсанбате дадут его. И иногда, после того, как меня основательно протрясло, я ещё едва жив, а тут команда: "То надо делать, другое, форсировать там"...
- А чего вас не комиссовали?
Так я же никому ничего не могу доказать. Вначале, когда направили в лыжный батальон, у меня левая рука не работала. Мне говорят: "Ничего, разработаешь". Направили туда, а там, раз я пришёл - давай на лыжи. Я не могу ухватить палку лыжную, но кого это интересует? Значит, вот там верёвочка, наматываешь на руку, и постепенно разработал.
- Ну сейчас-то рука нормально функционирует?
Сейчас нормально работает уже. Значит, я с глазом - эта проблема, теперь меня нет-нет трясёт, руку к тому времени уже я более-менее разработал. Когда ты на лыжах изо дня в день вынужден, рука немеет сначала, её не чувствуешь, но как-то начинает она работать постепенно. Одним словом, заработала. А когда на Ленинградский фронт нас прислали, то лыжи оставили в стороне, а нас направили в сапёрный батальон. И ты же ничего никому не можешь доказать. Ну кому я скажу, чтобы меня направили на комиссию? Какая там комиссия? Кто этим занимается? А в прошлом году, в ноябре, мне на правом глазу поменяли хрусталик. Теперь я привыкаю к тому, что у меня правый стал рабочим глазом, а левый уже не видит деталей.
- Ну вот на той фотографии не видно, что вы косите. Где вы молодой (*Титульное фото).
У меня постепенно глаз стал выравниваться вроде бы. И он сейчас только немного косит. Но всё-таки косит. Потому что, я же говорю, когда я закрываю левый глаз, то оказывается, что правый смотрит не туда, куда смотрел левый. Сейчас это, с годами, не так заметно, но в то время это очень видно было, и я чувствовал. Поэтому, я говорю, если из пулемёта стрелять, то я вынужден был целиться левым глазом. В миномётном отделении, когда они поняли, почему я левым глазом целюсь, то чего ради? Это же опасное дело. Может быть, я не туда буду лупить. Поэтому мне не давали стрелять из миномёта, а я только либо заряжающий, либо подносящий. А потом, когда я попал в разведчики, то как-то более-менее уже освоился. Но другое дело, что меня изматывала ещё малярия. Но интересно то, что когда нас перебросили на Сандомирский плацдарм, малярия у меня исчезла. И с тех пор меня не трясло. В чём дело? Непонятно. Вот как-то климат влияет. Но, опять-таки, малярия свои какие-то последствия тоже оставляет в организме. Поэтому это осложняло проблему серьёзно. И кроме того, конечно, сильная нагрузка разная: и физическая, и нравственная.
Так, пойдём дальше. Когда нас перебросили в траншеи эти, нам дали кроме автомата карабин и навалом патронов (и для автомата, и для карабина), противотанковые гранаты и обычные гранаты. Так что мы всю ночь бродили по траншее, и то постреляем из автомата, то из карабина постреляем, создавая впечатление, что чуть ли не наполненная эта траншея нами. И вот так несколько дней было. А потом наши как-то перегруппировались, и опять надо было наносить удар по немцам. Это уже было начало мая. Нас вывели оттуда, чтобы мы своим делом занимались, а туда вместо нас снова посадили обычных пехотинцев.
И вот, нас перевели в другое место, там была деревушка, и наши позиции боевые в траншее находились прямо на окраине этой деревушки. Там небольшое пустое пространство, ничем не заросшее, а дальше рощица. И на окраине этой рощицы шли немецкие позиции. И вот начался бой. Они бьют и по деревне, и по траншеям, а мы бьём по ним. Наконец, пехота пошла. Немцев выбили, и бой перешёл уже в рощу. Поэтому командование не видит, что происходит. Бой в роще идёт, а что дальше, как там? Но дело в том ещё (по карте-то они видели особенность), что роща была не очень большой, широкой, за рощей лежало большое пустое пространство, а рядом проходил канал. И канал был выше этой низины. Достаточно было взорвать, и вода хлынула бы туда. И командование не могло понять, можно в этой низине вести бой или нет? И мне, опять-таки с этим Куликовым, командир говорит, что поставлена задача пройти и узнать, что там творится. И, если удастся, посмотреть, в каком состоянии находится то место: можно туда направлять самоходки или танки, можно ли пехоту ещё дополнительно бросить, потому что может там затоплено? Ну, мы: "Есть!" - надо выполнять. Вышли за окраину деревни, приблизились к траншеям, а тут из землянки выходит подполковник авиационный. Значит, раз бой уже отдаляется, то все наблюдатели уходят. А тут, видно, был пункт, из которого он давал команды штурмовикам, наверное, и теперь он тоже уходит. Я его спрашиваю: "Товарищ подполковник, тут заминировано или нет?". -"Да нет, здесь ещё не успели мины поставить" - повернулся и ушёл. Ну, мы смело идём. Там лежит убитый или раненый, там, но у нас нет задачи ими заниматься, нам надо то место проверить. Мы идём, и вдруг я слышу щелчок под ногой. Я инстинктивно прыгнул, и уже когда прыгнул, понимаю, что сейчас встану на другую мину. Эта щёлкнула, но не сработала. Я прыгаю и пытаюсь остаться на одной ноге. Встал на землю, и теперь боюсь второй ногой наступить. И вот, смотрю под ногу, а я стою на проволочке. А там мины такие: уже май месяц, трава примерно по колено, сама мина стоит на колышке, сверху взрыватель, и тонкая проволочка растянута. В траве эта растяжка идёт, и к небольшому колышку примотано. Значит, если ты наступаешь на эту проволоку, там чека вырывается и мина взрывается. Вот на одну проволоку я наступил, чека вырвалась, но мина не взорвалась. А на вторую наступил (они там, видно, в шахматном порядке были), которая около самой земли закреплена, натянул её, но не на столько, чтобы вырвать чеку - она тоже не взорвалась. Я уже осторожно осматриваюсь и товарищу говорю, что вот такая ситуация. Они там в три ряда стояли - это немецкие мины, немцы установили. Поэтому подполковник, видимо, и не знал: наши-то не успели поставить, а те успели. Одним словом, мы преодолели это расстояние, и дальше идём уже в рощу. Она оказалась неширокой, и когда мы выходим из рощи, там идёт бой - на той опушке, с той стороны. Я хорошо вижу эту низину, но здесь именно идёт бой с немцами, как только мы высунулись. Пробегает мимо меня один автоматчик и говорит: "Скажи спасибо". Я спрашиваю: "За что?". -"Тут немец целился в тебя, я его убил"... 5-е мая 45-го года. Через три дня Германия капитулировала. Вы представляете? Я потом анализирую, думаю: "Как остался жив - непонятно?". В общем, я тут осмотрел, вижу, что не взорвано, можно действия продолжать, если артиллерию или танки пускать в эту низину. Вернулся и доложил. И немцы стали активно отступать. Дивизию, опять-таки, сгруппировывают и за ними - преследовать. Но теперь разведчики впереди должны идти, оценивать состояние дороги, мосты где. Мы уже теперь на свои велосипеды всем отделением нажимаем, оторвались от дивизии и уже одни едем.
- А мин не боитесь?
Ну, боишься - не боишься, но на дороге уже вряд ли они успели бы. Главное - мосты просмотреть. Определить их возможность, какой груз они могут пропустить. Потому что командование должно решить, можно ли грузовики гружёные пустить или орудия протащить по этому мосту - вот это надо сообщать. Ну, мы отделением на велосипедах жмём. А там уже предгорье, и уже настоящие горы начинаются дальше. И вот мы выше, выше и выше на своих велосипедах забираемся. Но дело к вечеру, и мы по лесу какому-то движемся. А я уже старший здесь, как командир отделения. Темнеет, я говорю: "Ребята, дальше мы не можем двигаться - может как раз на немцев и нападём. Нам такая цель не поставлена, мы должны сообщить и себя сохранить. Давайте-ка сейчас поищем какое-то укрытие, чтобы ночь переждать, а с утра будем дальше двигаться". Вдруг смотрим, кирпичная стена просматривается, и за стеной что-то. Ага! Мы туда. Там ворота закрытые, и женщина в каком-то чепчике. И не пускают нас. Оказывается, тут женский монастырь, и они упёрлись, и ни в какую. Я им пытаюсь жестами как-то объяснить, что нам от них не надо ничего. Нам бы только стену, из-за которой в случае чего можно отстреливаться. Мы и спать тут будем по очереди, а внутрь не пойдём, нам ничего не нужно. Наконец эта настоятельница смилостивилась, монашек, конечно, всех упрятали куда-то, и она приняла решение отвести нас в какое-то помещение (видно, ей принадлежащее), чтобы ни мы монашек не видели, ни они нас. И мы после всего, когда валяешься, где угодно, а тут она вводит в какое-то помещение: чистота, тишина, они в этих белых чепчиках - может быть, иногда на карточках видели? И вот такая картинка. Мы сразу, как полагается: двое стоят около ворот, двое спят, а двое бодрствуют. Значит, те стоят, а мы в блаженстве в этой комнате.
- А сколько вас было?
Отделение - семь человек. Или тогда шесть было... В общем, нас хватало, чтобы вот эту очерёдность выдерживать. И она включает настольные лампы - понимаете, уют такой, тишина, чистота. Господи! Радио включает, там какая-то музыка идёт тихо - ну, блаженство...
А ночью вдруг она приходит и говорит: "Германия - всё. Война кончилась". Ну, мы знали до этого, что гитлер - "капут". Он там 2-го мая самоубийством кончил. А это ночь с 7-го на 8-е. Там же два раза подписывали капитуляцию. Ну так вот, по радио уже разнеслось, что Германия капитулировала. Господи! Радость такая! Но мы не знаем, что дальше делать, мы же не ожидали такого. Наступает утро, у них тут, конечно, своё настроение. Мы поблагодарили их (я уж не помню, был какой-то чай или не было чая), покинули этот монастырь, не стали их тревожить. Но что теперь делать? Надо с нашим командиром связаться, чтобы он сказал, ехать дальше, либо на этом кончается всё? А тут опять какие-то люди - может концлагерь, не знаю. Одним словом, какие-то люди радостные идут, они в заключении были. Теперь они нас тоже обнимают, какие-то узелки тащат с собой. Но важно то, что вскоре возвращаются наши товарищи и говорят: "Оказывается, на нашем участке группировка Шёрнера отказалась сложить оружие и идёт на Прагу" - у нас война продолжается. И нам поступила команда: раз они оказывают сопротивление, надо теперь в контакт с ними войти. Определить, где они, в каком количестве, что там происходит? Мы опять на свои велосипеды и дальше. Дорога сужается, уже гористая пошла местность, с одной стороны скалы, а с другой стороны обрыв. Нам надо определить, нет ли где-то там опасности. Бывает же такое, что проходит колонна, а сверху взрывают, и скалы сыпятся на неё. Могут дорогу перегородить: дорога такая, что машина может пройти, но она не очень широкая, там только одностороннее движение. Надо всё это просмотреть. Вдруг смотрим, группа немцев идёт навстречу нам. Они уже где-то прослышали, что Германия капитулировала, и чего ради им рисковать жизнью? И вот мы идём, там винтовка валяется, там ещё что-то валяется - они бросают оружие и группой идут. Ну, у нас задачи нет такой, чтобы их арестовывать, мы только спрашиваем: "Оружие есть?". -"Ни-ни-ни!". -"А куда?". -"Матка, мутер, нах хаузе" - ему теперь до дому только добраться. Вот они идут вниз, а мы вверх тащим свои велосипеды на себе, потому что по этой дороге уже не проедешь. Тогда же не было переключения скоростей, а обычный велосипед с одной скоростью, и он вверх уже не тянет. Идём, а внизу, представляете, картина какая? Ясный день майский, красиво так, в низине просматриваются деревни с красными крышами. Покой, красота. А нам надо убивать... Наконец дошли до перевала: теперь уже мы поедем. Один за другим по этой дороге спустились, а там дальше долина сужается, и идёт довольно узкое, как ущелье, поросшее деревьями. И надо же где-то заночевать опять - тьма наступает. Какой-то дом, довольно большой, с пристройками, хмурый немец нас встретил, мы там переночевали, утром рано опять на велосипеды и дальше.
Ущелье расширяется, опять долина образовывается. Мы едем - тишина, утреннее солнце светит, красота такая. Видим, что вдали какой-то город. Жмём туда, подъезжаем, а там на улицах толпы народа. Вы, наверное, видели картинки всякие, как идут наши воины, а по обе стороны стоит народ и их приветствует? Ну и здесь так же, только мы едем на велосипедах, нас шесть или семь человек, а по обе стороны дороги вплотную народ друг к другу стоит и флажками разными размахивает. Мы удивлены: что же происходит такое? И флажки есть красные, а есть именно чешские. И они нам их дают, приветствуют: "Наздар! Наздар!" - радостные такие. И вот у меня где-то остался красный флажок этот. Я потом маме его прислал в письме, и она сохранила. Маме я, конечно, нет-нет сообщал: всё не мог писать, но важно было ей дать знать, что я жив просто. Едем дальше. Они расступаются, нас приветствуют, дети тут, женщины - тоже радостные. Ну, городок небольшой. И вдруг мы выезжаем на площадь какую-то. Надо сориентироваться. Мы слезли с велосипедов, остановились, нас окружили: кто пирожки, кто папиросы протягивает, вино. А язык хоть и другой, но кое-что можно понять. Всё-таки чешский язык, он к группе славянских же относится. Мы объясняем, что мы разведчики, и нам надо узнать, где немцы. Но мы понимаем из того, что они говорят, что в соседнем лесу эсэсовцы, и там партизаны уже с ними перестреливаются. А эти предлагают нам всякие угощения. Ну, я не курил и не пил, а потом мы не можем пить: мы же при деле, нам надо узнать всё, доложить. И вдруг одна молодая женщина говорит: "Мы так рады, что вы нас освободили. И готовы как-то вас отблагодарить, но вот предлагают вам это - вы отказываетесь, это - отказываетесь. Но я хочу вам предложить то, от чего вы не откажетесь". Я спрашиваю: "Что же это такое?". Она говорит: "Я вижу, что вы очень устали. Вам надо помыться. Я медсестра, работаю вот в этой больнице (она как раз выходит на эту площадь). Я вас провожу туда - помойтесь, немножко освежитесь". От этого действительно трудно отказаться. Мы прошлую ночь там провели - какие-то мятые, пыльные все. Она приводит нас в больницу, я говорю: "Хорошо. Будем по двое. Мы первые пойдём (опять-таки, с этим Куликовым), помоемся, а потом следующие. А потом дальше продолжим своими делами заниматься. И они будут довольны, и мы тоже. Нам действительно помыться надо". Тот немец переживал, видно, хмурый был такой - его понять можно, он не больно-то приветливый. А тут приглашают, значит идём. И вот мы вдвоём туда приходим, а там персонал в белых халатиках, опять чистота, радостно нас приветствуют, уже ванны приготовлены, водой наполнены: "Мойтесь". Мы зашли в ванную, закрылись, я подумал и говорю: "Слушай, вот мы сейчас разденемся, в ванну залезем, а тут дверь открывается, и эсэсовец с автоматом. Вот будет картина. Они-то радостные, но мы же не знаем с тобой, где эти немцы? Вот они там в лесу. А, может, не только в лесу они, эсэсовцы эти. Давай-ка сделаем так: мы в ванну не будем залезать, один из нас встанет с автоматом около двери, а второй по пояс разденется, вымоется, вытрется (полотенца тут есть) и всё, пусть следующие так же". Вот мы так помылись и выходим. А в холле, куда двери из ванной выходят, большая группа людей. Причём сзади стоят работники больницы в белых халатах, а перед ними какие-то люди в обычной одежде. И впереди двое: молодой человек и девушка. Парень делает к нам несколько шагов и говорит: "Хочу представиться, меня вот так звать. А это моя невеста (и тоже её имя называет). Мы уже два года любим друг друга, но мы дали слово, что поженимся тогда, когда Чехословакия будет свободной. Сегодня наступил этот день, и вот мы с моей невестой, и наши родственники пришли вас поблагодарить". (*Дрогнувшим голосом) Понимаете? Ну какая ещё награда может сравниться вот с такой благодарностью? Это на всю жизнь я запомнил... Мы все помылись, поблагодарили их и дальше за свои дела взялись. С каким-то начальством городским связались, объяснили, что мы посланы для того, чтобы разведать, как и что здесь. Они мне обстановку обрисовали и сказали, что этих эсэсовцев уже кого-то перебили, кого-то куда-то увели, и уже можно спокойно в город заходить. Двое из нас поехали сообщить, что всё в порядке, и к концу дня уже стали входить наши части. А потом уже и танки вошли, и орудия...
А утром (я уже не помню даже, где мы переночевали) мне говорят, опять же с моим товарищем, что город перегружен, дальше здесь не может вся дивизия находиться, поэтому надо рассредоточиться. Штаб останется в городе, а остальные за городом где-то разместиться должны. На карте нам показывают, что надо по такой-то улице проехать, и вниз идёт дорога. Там долинка небольшая и какая-то деревня. И нашему батальону определено там разместиться. -"Съездите туда, переговорите, чтобы они подготовились, и чтобы туда переместился батальон". Мы на велосипеды и едем. А дни-то хорошие, и вот окна открыты, в окнах народ, флаги висят, и кричат: "Наздар! Наздар! Наздар!" - приветствуют нас. А это город Наход. Навстречу идёт автомашина, вдруг она останавливается, и из неё выходит чешский офицер - за это время какая-то часть Свободы уже в город вошла. И вот, офицер этот вышел из машины, встал и отдал нам честь. Я - младший сержант, мой товарищ - дай Бог ефрейтор, на велосипедах едем, а он остановил машину, вышел и отдал нам честь. Мы тоже честь отдали, он опять сел в свою машину и поехал дальше. Понимаете? Вот оценка нашей деятельности. Поэтому, когда в 68-м году я узнал, что наши войска вошли в Чехословакию, я был потрясён. Думаю: "Что же сделали?". Я так переживал. Это непатриотично выглядит, если так говорить: мы с союзниками там идеи социализма защищали. Но у меня всплыла вот эта картина. Противоречивые чувства возникают. И потом нас в Чехословакии невзлюбили. Недружественные стали отношения. Вот такое дело...
Мы переместились в эту деревню, к нам там отлично относились, а дней через десять какое-то подразделение от Свободы пришло, и нам сказали, что мы должны покинуть Чехословакию и перейти в Германию. И вот, нас перевели уже в Германию, и мы остановились недалеко от Бад Кудова. Вот таким образом я встретил день Победы. Ну, здесь уже, конечно, была роскошь, потому что тут и колбаса повалила нам: то ли из Чехословакии привозили, то ли немецкая - это курортный город был. Там уже настоящие горы, нарзанные источники. В одной из гостиниц помещалась комендатура, и комендант уже распоряжался. Конечно, курортный сезон не работал, все отели пустые были. И мы как-то патрулировали город с автоматами, и увидели какое-то помещение с ванными комнатами. Я говорю: "Слушайте, ребята, тут нарзаны всякие, давайте по очереди туда". А нам уже выдали оккупационные марки, есть чем расплачиваться. Там какое-то озерко с фонтанами, лебеди плавают - ну, просто как в раю оказались. Мы туда, тоже по очереди, а там переполох: ванны нам приготавливают. Мы залезли, в нарзане искупались, потом расплачиваемся, а немки начинают сдачи давать. Нам не нужно, нам вот только нарзан. Нас кормят, у нас всё есть - не надо сдачи. -"Нет-нет, ни за что" - отсчитывают какие-то металлические деньги...
Потом, кажется в другой раз, тоже по городу шли: "Давай зайдём, пива выпьем". Отдыхающих нет, но жизнь-то идёт: и пивная работает, и всё остальное. Вот мы зашли в одну пивную. -"Битте щён, битте щён" - суетятся. Смотрим - эти бокалы высокие с пивом, под них картонные подставочки, тоже всё чисто, аккуратно так. Мы попили пива, опять оккупационные марки, а у них здоровые кассовые аппараты, и всё вручную, с хрустом таким происходит. Приняла марки, проворачивает ручку, аппарат хрустит, и оттуда высыпается мелочь - сдача. -"Да не надо нам это! Спасибо вам за пиво". Где-то фотографа нашли, я сфотографировался. Вот такая жизнь пошла...
 |
Ближний ряд (сидят): седьмой слева – капитан Петров, справа от него – капитан Чеснин.
Лузин И.В. – третий справа в среднем ряду
|
- Я видел в интернете на сайте "Подвиг народа" (www.podvignaroda.ru), что вы награждены медалью "За отвагу".
А-а, я действительно упустил. Мы тогда ещё были в Польше. Польша представляла собой не государство, а то ли протекторат называлось, то ли как. Главным там был гауляйтер. И жили поляки ужасно бедно. Когда мы ещё ехали на Сандомирский плацдарм, то у меня очередной приступ малярии случился, поэтому я ехал туда в санитарном вагоне. А там офицеры, они общаются со штабными, и им сведения многие поступают. И они обсуждали такой вопрос: оказывается, в то время (это конец 44-го года) в Польше Варшавское восстание было. И я краем уха что-то слышал. Потом нас высадили, я сначала был в госпитале, а когда приступы кончились, вернулся в свою часть, и обычная служба пошла. И уже на Сандомирском плацдарме, когда двигались в наступление, контактировали с поляками. Ужасная, бедная жизнь. Леса были подметены чисто-чисто, потому что любая веточка для них представляла ценность. Дома утеплялись таким образом (потому что топить фактически нечем было): они какую-то загородочку делали, в лесу собирали иголки и насыпали туда - хотя бы нижнюю часть дома утеплить. И как-то в один домик заходим, там типа "буржуйки" печка, и прямо на ней они просто картофелину тонко режут и накладывают туда. И больше ничего нет у них из еды. Просто накладывают на печку, переворачивают, а потом едят. Немцы же их гоняли на всякие работы, а потом давали какие-то талоны на нитки, на иголки, ещё на что-то такое, а фактически ничем не снабжали. Так они пачками показывали эти бумаги пустые, что никому ничего не нужно. В общем, поляки были в ужасном положении.
А потом наша дивизия освобождала Домбровский угольный район - это на юге Польши. Его центр - город Катовице. Немцы выделили его, как область государственных интересов Германии, и он подлежал уже администрации немецкой. И там окружающие городки мелкие, они так близко расположены, что почти один переходит в другой. И вот, в одном из таких маленьких городков ещё бой идёт, а народ как-то пронюхал, что пивзавод здесь, и ринулись туда (*смеётся). Стрельба идёт, а они открыли нижние эти краны, предназначенные для того, чтобы туда шланги прикручивать, котелки свои подсовывают, оттуда хлещет, пиво по полу течёт. А мне сказали выгнать их оттуда. Я пришёл - как их, не уговаривать же? Лекции, что ли, читать? Я кричу: "Ребята! Дурачьё! Вас же сейчас всех перебьют! Вон отсюда сейчас же, стрельба ведь идёт!". Тогда опомнились, на ходу допивают это пиво...
И тоже бои шли довольно сильные, но уже именно за населённые пункты отдельные. А командование приняло решение охватить город. И вот меня вызывают в разведотдел дивизии, и майор говорит: "Непонятная ситуация сложилась. Мы хотим охватить их, но надо понять расстановку сил. Они уже не в самом городе, а там вот равнина, и дальше высота какая-то. Надо узнать, какая там обстановка". Представляете? День, никакого предварительного обзора, я никогда не был на этом месте - "узнай ситуацию". И не откажешься же. И дни короткие. Мы с этим Куликовым идём - ага, вот траншея, через траншею перепрыгнули. Потом приближаемся к следующей, а тут вдруг слышно - с этой высотки залп. Мы на всякий случай с ним в эту траншею спрыгнули. И только скатились, тут то ли мина, то ли снаряд разорвался. Что делать? Высунись - опять стрелять будут. А надо доложить обстановку. Чёрт, не знаешь, как быть. Эти сидят в траншеях, ничего не могут про обстановку рассказать. Они только то видят, что перед собой. Думаю: "Как же быть? Ну нельзя же вернуться" - это невыполненное задание, ещё и расстреляют. Посматривал-посматривал, их поспрашивал, и вижу, там стоит домик - оказывается, он на нейтралке. Думаю: "Ну, иного выхода нет, надо ползти туда. Раз он на нейтралке, из него лучше видно". Стало смеркаться. И никто не знает: есть там мины, нет там мин? В рост идти нельзя, мы ползком к этому дому, а там огонёк засветился. Значит, кто-то живой там есть. Чёрт его знает, может там немцы? Мы аккуратно туда подползли, прислушиваемся - не слышно никакого разговора. Кто-то там есть, а разговора нет. Я говорю: "Ну, знаешь, тут выхода нет. Давай ворвёмся туда. Немцы - так мы перестреляем их. А может это и не немцы". Мы вломились в этот дом, а там сидит пожилой человек, и он засветил керосиновую лампу, что ли. Кругом свистит всё, летает, а его дом оказался на нейтралке, и он один. Я к нему, чтобы он рассказал, где немцы, что, как? И он нам более-менее понятно объяснил, что немцы уходят, и это вот, что стреляли по нам - это уже арьергард. Ну, мы всё это разузнали, я вернулся и говорю: "Вот всё, что я мог узнать. Вот такое дело". А кого ещё спрашивать? Захватывать языка - так я опять же предварительной разведки не сделал. Куда ползти? Как захватывать? И мы вдвоём, ничего непонятно. Всё, что мы могли сделать - вот только узнали, что немцы отходят, и там арьергард их. Он меня и спрашивает: "Какая у вас награда есть?". Я говорю: "У меня нет наград никаких". -"Ну, хорошо, отправляйтесь на место". А потом я узнаю, что приходит награда сама и наградной лист на медаль "За отвагу".
- А Куликову не дали медаль?
Нет, у него уже две "Славы" были. Понимаете, это действие награды выше этих "Слав" не заслуживает, а ниже - ну что, когда уже две "Славы" есть? Ему ничего не дали, а меня медалью "За отвагу" наградили.
А после войны по Ялтинскому соглашению Нижняя Силезия полностью передавалась Польше, в компенсацию за то, что у них Пруссию отобрали и всё остальное. И мы должны были полякам передать всю эту территорию. И, значит, мы какое-то время готовили помещения для польских вооружённых подразделений, чтобы они, когда придут, могли разместиться там, а наша дивизия должна была переместиться в Австрию. Но всех туда гнать не было смысла. Был приказ, что все, старше скольки-то лет, подлежали демобилизации безо всяких медкомиссий, и должны были домой, в Союз возвращаться. А в Австрию отбирали тех, кто здоров. А у меня были проблемы со здоровьем, поэтому меня, когда осмотрели, то не рекомендовали в Австрию. Ну и вот, дивизия расформировывалась таким образом, и часть людей отправили в Австрию, а нас, большую группу - в Советский Союз.
Да, интересный момент ещё. Когда Германия капитулировала, то вот из этой группировки Шёрнера немцы разбегались, потом ещё какие-то разбегались и прятались. А когда установился мир, и всё упорядочилось, они стали сдаваться в плен. И вот, интересная картина. У коменданта города много всяких хлопот: к нему народ уже в очереди сидит - немцы местные, ну и, естественно, у наших военных тоже какие-то к нему вопросы. И приходят вот эти, и тоже в очередь садятся. Когда его очередь, он проходит к коменданту и докладывает, что ефрейтор такой-то (или капитан там, не знаю) явился сдаться в плен. Ха-ха-ха. Он, конечно, без оружия, без всего. Комендант говорит: "Хорошо, иди в такую-то комнату" - и когда группа набиралась таких людей, он старшего среди них по званию назначал, давал документы, и вот они с этой бумагой топали дальше куда-то, в более высокие инстанции сдаваться в плен (*смеётся). Вот такая была картина.
И что ещё всплывает в памяти. Пока дивизию не расформировали, мы стояли в деревне под этим Бад Кудова, и там обычная военная жизнь: подъём, пробежка, физзарядка, всё остальное. И вот, когда каждое утро мы бежали вдоль деревни, то мы пробегали по центральной дороге, и около каждого хозяйства стояли бидоны, полные молока. И никого рядом. Разгромленное государство, но здесь боёв не было, и у них продолжается нормальная жизнь. Нас удивляло, что бидоны полные молока, и никто их не охраняет. А потом мы выяснили у немцев: оказывается, у них на кооперативных началах был какой-то договор. Все бидоны подписаны, один немец их погружал на трактор с прицепом и вёз на какой-то свой молокозаводик. Сдавал там молоко это, и каждому хозяину (у них там свои ведомости) записывалось, сколько он сдал молока, какая жирность. Потом бидоны мылись, он ехал обратно и расставлял уже пустые чистые бидоны около каждого хозяйства. И когда у хозяина было свободное время, он выходил и забирал их. Но для нас это в диковинку. Я тогда думал: "Господи, у нас поставь ржавое ведро, и через десять минут его не будет". А здесь никто не трогает ни бидонов с молоком, ни пустых бидонов. Ну, мы этого не понимаем, что разные народы по-разному живут, разная культура. Мы все уверены, что да, мы тоже Европа, мы такие же. И почему это они столько времени безвиз не давали нам? Так поэтому и не давали. А мы этого не понимаем. Думаем, что нас третируют, а мы такие же. А мы не такие...
- А есть фотография командира вашего миномётного отделения, Голдиса?
Нет, там же их всех в Германии поубивали, а эти фотографии послевоенные.
Наградные листы ветерана c podvignaroda.ru
 |
23.02.19
* * * 
Двоюродный брат Хрисанов Юрий Петрович
Январь 1942 года, г. Колпино
"Командир взвода в нашем сапёрном батальоне, не помню его фамилию"
Стоит крайним справа Лузин И.В. 
мл. с-ту Лузину. Помни - чтобы хорошо работать, надо любить своё дело"
"Игорю Лузину от Павла Евсеева в радостные дни победы над Германией. У меня сохранятся о тебе и о твоей работе самые лучшие впечатления и воспоминания. 9 июня, г. Бад Кудова, Германия"
А вот фотографии ребят из нашего сапёрного отделения.
"На долгую незабываемую память Игорю от Миши.
Память Германии вся сохранилась,
жизнь наша прошлая вся не забылась,
как проходили мы под пулемётной пургой,
как пробивались вперёд мы с тобой!
Не забывай!
Игорю - М. Селиванов"
"На долгую и товарищескую память другу Игорю от боевого разведчика Виктора фото в Германии.
13/VI - 45 года. Селивёрстов Виктор"
  "Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.Об огнях, пожарищах, о друзьях-товарищах где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить. Дорогому другу Игорю в память о боевых днях, проведённых вместе. Завершающий период Великой отечественной войны. Германия 2.6.45, г. Бад Кудова, Сергей Фролов"
А вот этот меня как комсорга заменял, когда я на заданиях бывал или на совещаниях.
"На вечную память лучшему другу Игорю Лузину от Павла Ивановича Бакуменко. 13.6.45 г."
А вот этот отчаянный был парень, но почему-то ни одной награды у него нет. Может именно потому, что он был такой, входил в конфликты. Вёл себя не очень...
- У вас с ним не было конфликтов?
Ну, конфликтов не было, но напряжённость была.
"На долгую и любимую память Игорю от боевого друга и товарища Василия Ваюхина. Отечественная война в Германии. 30.5.45 года"
 |
А вот эта фотография - почему-то ни поляки, ни немцы не могли поверить, что я русский. Они говорили: "Вы европеец". И почему-то и немец-фотограф решил сделать какую-то шутливую фотографию. Он мне предложил: "Давайте я вас в гражданском сниму" - мне бы и в голову не пришло. И он меня переодел в то, что у него было.
- А есть фотография командира вашего миномётного отделения, Голдиса?
Нет, там же их всех в Германии поубивали, а эти фотографии послевоенные.
Лузин И.В.
Ленинград, 1950 год
Наградные листы ветерана c podvignaroda.ru
(кликнуть для увеличения):
Медаль "За отвагу"
Я с трудом могла читать, когда он описывал свои чувства. Больно от того, что пришлось пережить им, поколению, на чьи плечи выпало это страшное время. И при этом остаться людьми.
ОтветитьУдалитьУдивительный человек, незаурядный. Прочла его историю на одном дыхании.
ОтветитьУдалить
ОтветитьУдалитьСпасибо за максимально погружение в эти чувства,эмоции и в это столь страшное время!
Я с уверенностью могу сказать, что это размышления гения, человека, который действительно ставит на первом место: эмоции,чувства, ощущения, которые он, и другие простые солдаты испытали в ходе сражений
Солдаты (пехотинцы) были в таких условиях,в которых не то что бы воевать,жить не хотелось! А они не ныли как сейчас многие,а в этих нечеловеческих условиях были готовы защищать родину и пожертвовать свое жизнью, комфортом и всеми сладостями жизни! Это пожалуй лучший рассказ ветерана на моей памяти,который действительно заставляете не просто задуматься,но и переосмыслить жизнь! Я бы этот рассказ в обязательном порядке читал бы в школе этим бестолковым малолеткам,и думаю что половина из них задумалась бы,и все бы у нас было бы по другому,так как и должно было бы быть,за то что воевали наши деды, отдавали свои жизни,не прося ничего в замен! То что сделали такие великие люди как Игорь Васильевич,достойно великой чести и глубокого уважения! После рассказа Игоря Васильевича,совсем по другому смотришь на войну,и на день победы!
Красивый какой.
ОтветитьУдалить