Я родился 20-го сентября 1925-го года в селе Таловка Вязовского района Сталинградской области. Отец у меня сам полтавский, был ранен на Гражданской войне, и я помню, он говорил, что двух рёбер у него не было. Потом, кажется, стали искать места переселенцы, и он, я не знаю как, с Полтавы на свободную землю поехал в Сталинградскую область. Приехал, построил там себе дом, женился (моя мать - Екатерина Захаровна), и вот нас было три сестры и два брата - пять детей. Отец работал, был "средний", наверное: имел пару лошадей, корову. Помню, сеялка была, ещё амбар такой, свой участок - шестьдесят соток, что ли. Я ещё помню пацаном 32-й год. Тогда негде было собираться, а у нас две комнаты было, и вот к нам приходил народ с села, и какие-то собрания проводили насчёт голода, потому что очень много умирало людей в тот период. Потом пошло раскулачивание, начали собирать колхоз, и отец стал фермой молочной командовать.
- У вас в семье никто не умер?
Нет.
- А в чём причина была такого голода?
Я вам не скажу подробно, как-то неурожай был, понимаете? Сухость, не было дождей, ветры, и вот, кажется, не было зерна. Отец работал уже на общественных работах где-то, и там давали отруби, потому что муки не было. А мы ходили по дорогам, собирали подорожник, лебеду - траву всю. Мать из этой травы и отрубей пекла лепёшки, и мы питались этим. Люди мясо лошадей кушали. Выживали очень тяжело, многие умирали. 32-й я помню очень хорошо, потому что уже бригада была. В бригаде у нас был медпункт, и, помню, у меня на голове лишай был, я сильно болел, и вот туда ходил. Видите, люди как-то собирались, хотели поднять это всё, наладить хозяйство.
- Вашу семью не раскулачивали?
Нет, хотя мой отец и считался богатым, потому что был свой двор, свои лошади, сеялка, огород. Наверное и плуг был, я что-то не помню. И нас не трогали. Вот Тумановых - это начальник фермы молочной - их, помню, раскулачили. Коровы ходят по всему селу, ревут, кушать хотят. И вот, люди старались как-то выживать, помогали друг другу. Соседи даже приходили, и мать их тоже угощала этими лепёшками - детей. Как-то не отгораживались, мол, это моё, это твоё.
- А по какому критерию выбирали тех, кого нужно раскулачить?
Этого я вам не скажу.
- Ну многих кулачили или это были единичные случаи?
Единичные. Вот Тумановых, помню: у него была ферма коров, и всё село почти что у него работало. Потом, правда, отец начал заниматься этим. Командовал молочной фермой, свинофермой, птицефермой и овцефермой - четырьмя фермами. В 35-м или 36-м году отец ездил в Москву. Корова там какая-то давала много молока, и вот они с дояркой одной, Грузенко, ездили в Москву, там награждали их чем-то. Отец у меня 1884-го года рождения. И после этого он ушёл с фермы, стал почту возить. У нас почтовое отделение за восемнадцать километров было от села. Лошадь дали ему, летом такой фургончик был небольшой, а зимой сани. И он, значит, в эти сани лошадь запрягает и едет через день или через два почту принимать. И пурга. И вот, он говорит, что туда едет - управляет лошадью, а когда оттуда - лошадь такая была умная, что он сел, укутался в тулуп овечий, и эта лошадь сама приходила домой. Это на удивление. Говорит: "Я ни сколько не управлял, на что дороги сугробами перекрыты". Как она находила, кто её знает?
- Скажите пожалуйста, а Новый год в то время отмечали или это не было праздником, как сейчас?
Новый год не отмечали, отмечали Рождество. Мать толкла в ступе пшеницу, чтобы она мягкая была, потом мак тоже толкла и делала кутью. Вот это я помню.
- А ёлку тогда не было традицией ставить?
Нет. Сталинградская область безлесая, это степь, вторая пустыня Каракум, говорят. Ветры как дуют, так выдувают всё. Мне кажется, что вместо ёлки было какое-то дерево. Вроде бы ставили люди берёзку.
- И тоже наряжали её?
Вот видите, не помню. Дома у нас я что-то не припомню, чтобы мы наряжали...
- Чем вообще в довоенный период питались люди?
В селе у нас магазин был, и надо было ехать пятьдесят километров до Вязовка, чтобы оттуда получить продукты. Так вот, это вообще невероятно: отец у меня всегда любил выпить, мать ему наливала рюмочку (*делает характерный жест). Водки не было, и вот привозят. Так они целую ночь занимают в лавке очередь, чтобы получить что-то. Когда привозили рыбу, я помню, так тоже очередь была большая. А остальное всё со своего огорода. Помню, арзбузы небольшие выбирали отец с матерью, привозили их, мыли, запихивали в бочки такие здоровые, рассол делали, заливали, и в погреб. Капусту квасили. Потом делали творог солёный, чтобы зимой кушать. Осенью били гусей, уток, кур, потом их морозили, и они у нас висели прямо в сараях. Государственного почти что ничего не было, только привозили сахар и ещё, я помню, чай привозили. Притом был ещё фруктовый чай. Так этот фруктовый чай - мы же ещё дети были совсем - ели его прямо так. Он казался нам вкусным (*смеётся). Мать всё рационально делала. У каждого тарелки не было тогда - миска глиняная, наливают суп, у каждого ложка, кругом стола, и вот пока отец не сядет, мы сидим ждём. Суп поели или борщ, мать ложит второе. И вот каждому по кусочку мяса раскладывает, потому что кто-то быстрее кушает, а кто-то медленнее, особенно я. Так она говорит: "Это вот Мишке, не трогайте". Вот так мы жили. Не было такого, знаете, роскошества - всё было скромненько, аккуратно и всё своим трудом.
- То есть помимо 32-го, 33-го года не голодали?
Нет, после этого я не помню, чтобы голодали. И одевались - я уже в школу ходил, костюм купили мне, сорочки покупали, потому что нас пять человек - это надо сколько родителям? А девочки ещё больше требовали, сестра уже взрослая. Первая сестра у меня 18-го года, вторая 23-го, брат 27-го - уже все поуходили - и вот 29-го ещё сестричка осталась, сейчас в Волгограде живёт.
- Брат не воевал?
Нет, он имел бронь. В Сталинграде, когда его призвали в армию, то посадили на машину, и он на "Красном Октябре" работал. Возил какие-то боевые снаряды или что.
- Я буквально на днях прочитал, что раньше в школах был такой предмет - Дарвинизм. У вас его преподавали или нет?
Что-то такое было, но я вам не могу рассказать о нём...
- Вы чем-то увлекались в довоенное время?
Ну, я же был, как говорится, "Юный ворошиловский стрелок". Из мелкокалиберки в школе я, кажется, всех больше выбивал. Патроны давали нам, и мы соревновались. Вот этим занимался. А потом закончил семь классов, стали работать мы, что-то не учились, потому что под Сталинград пришли уже немцы, и вот меня в 42-м осенью призвали. Мне было примерно семнадцать лет.
- Ваше село было в оккупации или гитлеровцы до него не дошли?
Нет. Я помню, ещё дома был перед тем, когда они к Сталинграду подходили. Через наше село какая-то часть прошла - много военных было, и все шли к Сталинграду. Мы же примерно в трёхстах километрах от него. И у нас, кажется, даже и близко не проезжали немцы нигде.
- А до войны какие-то слухи ходили или она явилась неожиданностью для вас?
Для меня, например, полной неожиданностью. У нас же даже радио такого не было по селу. Это только у кое-кого приёмники были. Вот они узнали, и пошёл слух, что началась война. Даже не было общей трансляции по нашему селу (там, наверное, около шестидесяти домов было, не больше). И вот это услышали только друг от друга.
- Чем вы занимались с начала войны и до того, как вас призвали?
Ой (*вздыхает), как тяжело было всё же... Мужчин всех почти что позабирали, остались женщины и мы, школьники, по пятнадцать-шестнадцать лет. Хлеб убирали, косили, большинство женщин было на комбайнах. На ток свозили, там обвеивали это всё и государству сдавали. А для того, чтобы сдать в район, надо пятьдесят километров, кажется, везти. Так вот, я был как старший этой группы. У нас четыре или пять возов, все ребята моего примерно возраста, и мы должны везти эти мешки в Елань, потому что элеватора в Вязовке не было. Полтора дня мы едем на быках в одну сторону. Приезжаем - там двор был колхозный - переночуем, а утром везём хлеб на элеватор. Привозим, я предоставляю документы, и вот надо разгружать. А разгружать некому, и эти мешки мы с повозок вытаскивали через такой помост, и потом их надо было высыпать в яму. После этого печёнка у меня так всю жизнь и болит. И сейчас я болею.
Так вот, слушайте моё похождение. Осенью 42-го года военкомат нас призвал в армию. Посадили в вагон и в Пензенскую область отправили. Нас с села примерно человек пятнадцать моего возраста было. Мы все с такими мешками-рюкзаками большими, а многие же из городов. Я помню, ехали в обычных товарных вагонах, так эти городские нам все сумки порезали, позабирали сало, ещё что-то (*смеётся). Ну, кушать же охота...
В 43-м году, в январе, мы попали в село Бутурлинка в Пензенской области. Там нас сначала по жителям разместили, а потом дали участок и говорят: "Делайте здесь себе шалаши". И вот мы там около месяца пилили деревья, их кололи пополам, делали полы, палатки строили, нары себе готовили.
- Это был какой-то запасной полк?
Да, 100-й запасной стрелковый полк. А присягу ещё не принимали. Я даже не знаю, как мы тогда числились: военнообязанные, наверное. И вот, когда всё это построили, то организовали там миномётную школу, и в конце января мы приняли присягу. Помню: "Я клянусь" - кто не мог это всё сразу повторить: "Выходи поучи, а потом придёшь" (*улыбается). Ой, многие плакали... Уже когда принял присягу, был на дежурстве - охранял оружейный склад. Приходит дежурный, я должен доложить, что охраняю склад, и у меня всё в порядке. А у меня не получается. Он говорит: "Отставить. По новой". И вот я раза два или три ему повторял, ха-ха, пока правильно не ответил. Требовали дисциплину...
Занимался я там около года: девять или десять месяцев. В конце 43-го, в декабре, нас направили в Калинин (сейчас это Тверь) для формирования боевой части. Я был наводчиком 82-миллиметрового миномёта, носил девятнадцатикилограммовый ствол на плечах. А плита была двадцать один даже. И вот, мне кажется, в конце января уже 44-го года нас посадили в вагоны и отправили на Киев. Я попал в 562-ю стрелковую дивизию 49-й армии. С Киева нас перебросили на Луцк, и говорят, что окружили Ковель, и там надо обязательно уничтожать эту группировку. И вот мы пошли туда. Шли пешим ходом дня два или три. А это же апрель или март месяц, снег уже начал таять. Хорошо, обмотки были - всё же крепче, чем сапоги, не пропускали воду. Я даже не знаю, как не болели мы? Мокрые, и вот привал - раз, ноги кверху. Днём только разводили огонь, ночью нельзя было.
- А где вы спали?
В блиндажах. А когда на переходах - прямо так: ляжешь, подремлешь, опять поднимают, и идёшь.
- То есть палаток никаких не было?
Нет, палатки я не помню, чтобы мы ставили. Помню, в лесу как-то нас обстреляли, все кинулись окапываться, а где окапываться, когда снег ещё везде почти? Каждый попадал в снег, самолёт отбомбил, мы поднялись, и опять наш расчёт за пехотой пошёл. Мы же за пехотой всё время шли. 82-миллиметровые миномёты - это батальонные. А ещё есть 50-миллиметровый миномёт, так тот ротный. А мы были уже за пехотой.
Когда подошли к Ковелю, то разместились за сараем каким-то, вырыли окоп, и из-за сарая стреляли. Нас предупредили, что завтра, на 4-е апреля, немец пойдёт в наступление. Мы вырыли в этом сарае схрон такой, накрыли его (рядом дом был разбитый - собрали сваи большие, положили, накрыли ещё соломой) и вот там находились ночью. И вот, ровно в 4 часа утра уже слышим, что начали стрелять. Немец, который против нас, по всему фронту шахматным путём перешёл в наступление. Мы ещё не поднимались, потому что мы как-то слева были - линия фронта шла дугой. А когда уже близко стали слышны выстрелы, нас послали на огневую позицию. И вот, когда мы со своего схрона в сарае вылезли, я только карабин взял и хотел на плечо повесить, и тут - бах! Что-то пронзило мне ногу. Я вышел из сарая на огневую свою, и чувствую - тепло по всей правой ноге, кровь залила брюки. Я ребятам говорю: "Ой, я ранен, полная штанина крови". Они - раз, разрезали мне брюки, как-то скрутили, что кровь прекратилась, и сказали: "Вот в этом направлении должен быть санбат". Я сам потихонечку пошёл вниз - надо же выходить. А там громыхало всё, атака шла. Помню, ещё сказали, что командира нашего расчёта миномётного тоже ранило. Я зашёл в какой-то домик, там сидел солдат с прицелами, что-то наводил: это был, наверное, наблюдательный пункт. И я пить хотел. Так пить хотел, просил так пить, потому что всё горело у меня. Сел как-то, сидел-сидел, этот солдат говорит: "Иди туда, иначе ты совсем не дойдёшь. Вон там санбат". И я опять пошёл. И, вы знаете, где-то потерял сознание, потому что, помню, ещё упал как-то, катился, мне кажется, вниз, и там сорокапятка загрузла в балке. Как раз снег, и ребята её вытаскивали, помню. И на этом я потерял сознание...
Очнулся уже только в санбате. Лежу на столе, рядом ведро стоит с сывороткой. Спрашиваю: "Что это?". Медсестра говорит: "У тебя абсолютно крови не было" - и мне сразу сыворотку и двести грамм крови влили в вену. Я говорю: "Мне кажется, когда я выходил, снаряд разорвался где-то рядом с сараем, и меня осколком задело". -"Нет, вас ранило разрывной пулей, потому что вошла она в бедро без особого разрыва, а когда вышла - вот такое вам сделала". Кость не задела, а задела немножко жилу, или как её. А дело уже шло к вечеру. И тут говорят, что опять немец наступает, и надо обязательно санбату эвакуироваться. Мне сразу наложили шину такую, ноги чем-то укутали, пришла полуторка, нас четыре человека положили на машину рядом, ещё двое сидячих в углу, и ночью нас повезли куда-то. Ой, а дорога неровная - это же боль такая, кричат все: "Остановись! Выбрось нас! Уже мы тут сами дойдём!". Лучше умереть, чем такое...
Утром нас привезли в одно село, и водитель хотел нас сдать. Ему говорят: "Нет у нас мест, всё переполнено. Поезжай дальше". Он повёз нас дальше, привёз в какое-то другое село, подъехал к дому небольшому, зашёл туда. Мы слышим, что сейчас должны нас здесь высадить. И вот, санитары взяли нас на носилки и возле дома у дверей поставили всех четверых. Потом занесли нас внутрь, а там, мне кажется, три или четыре комнаты большие. Уже наложена солома или сено и это застелено палаткой. Нас всех в ряд уложили, и там пролежал я, наверное, два или три дня. Кормила нас какая-то полька: чай приносила, мы кушали. И, вы знаете, вот чувствую, что у меня начинает зудеть это всё. И когда мне плохо стало - а там ходит какой-то солдат - я говорю: "Вызови врача, что-то мне так дурно". Пришёл врач, отвернул, посмотрел: "Ой, у вас неважное дело". Солдату говорит: "Давайте санитаров и носилки". Меня положили на носилки, и в газово-гангреновое отделение, где ампутируют. И когда там открыли мне это всё, вы знаете, я удивился: вот такие белые вши (*показывает палец). Сёстры сразу мне это всё порезали, сняли, обмыли, ну и пришёл врач, мне кажется майор, фамилию не помню. -"Ну что, молодой человек? Надо делать операцию, иначе совсем придётся ампутировать ногу". Я говорю (в таком слезливом тоне уже): "Ну как так, без ноги? Вы сделайте что-нибудь!". -"Ну, попробуем". И вот, значит, мне на этом столе привязали так вот руки простынёй, ноги, грудь привязали, и по обе стороны сёстры стоят. И раньше же не было такого, что укол сделали или снотворное, а мне наложили на нос марлю и капали.
- Эфир?
Эфир, да. Он капает, а сестра спрашивает: "Какого вы года? Папа-мама есть?". Я говорю: "Да, есть". -"А девушка есть?". Говорю: "Нет ещё, никого у меня пока нет". И вот, ещё раз спрашивает, а я чувствую, меня туманит-туманит как-то. А потом, когда вконец затуманило, и стало не хватать воздуха, то в сознании появилась лошадь с такими широкими ноздрями. И вот она тянет воздух, а я себе тяну. И тут я провалился...
Мне почистили ногу - хорошо, что не отпилили. А когда я ещё был в сознании, видел там столы, пилы, щипцы - так аж, знаете, дрожь пробрала. И очень долго меня пробуждали, я не мог прийти в сознание. Помню, что меня и по щекам хлопали эти сёстры: "Ну как ты, немножко очухался? Ты помнишь что-нибудь? Слышишь или нет?". После этого положили в палату, там стояли такие двойные нары, и уже был один раненый, без ноги. Наложили мне сетку, чтобы не двигалась нога, и вот я лежу. Нас кормили, три или четыре дня давали выпить понемножку коньячку перед обедом даже. И вот там я пролежал больше недели. Потом сказали, что как будто всё нормально, и перевели меня в общую палату. Ой, а когда я находился в этом газово-гангреновом отделении, там был один с простреленной мошонкой. На колене так вот стоял. Я говорю: "Что же он там всё время стонет?". -"А у него прострелена мошонка". И вот он два дня мучился и ушёл из жизни. И этот, который со мной лежал, тоже: оказывается, у него ещё какое-то ранение было. Ночью что-то заклокотало у него внутри, я кричу: "Сестра! Сестра! Плохо человеку!". А когда она пришла, он уже захлебнулся. И тоже убрали. Вот такое было в жизни у меня...
Ну и после этого я всё же очухался, меня опять на машину и в Коростень (это Житомирская область) - там госпиталь был. Там я пробыл до ноября. У меня закрылась рана, и меня направили в Москву, на сортировочный пункт, где формируются боевые части. Я туда приехал, и у меня опять открылась рана: попало много грязи, и вот эта грязь загнивала. Меня снова положили в госпиталь в Загорске (*ныне Сергиев Посад), и только к концу 44-го года выписали оттуда и направили в распределитель в Москву. В этот распределитель приходили офицеры набирать в воинские части (пограничники, миномётчики - разные специальности). И вот, выстроили нас, и пришёл пограничник. Проходит и спрашивает, какое образование, сколько лет, и говорит: "Выходи" - отбирал в погранвойска. И я тоже попал в эту группу. Оказывается, они отбирали на месячные курсы офицеров (или даже трёхмесячные).
- А вы были тогда в каком звании?
Я был младший сержант. В общем, направили нас в то место, где мы должны были на офицерские звания заниматься. Помню, койки двухъярусные (мне нижняя попалась), и начали опять маршировать, строевой заниматься. И у меня опять ранение открылось. И меня опять отчислили. Ну и после санчасти я снова попал в этот распределитель, и повторно так получилось, что я снова попал в пограничники.
 |
1944
|
- Это уже какой месяц был?
Это всё в каком-то коротком промежутке, днями, мне кажется. В общем, сформировали 332-й пограничный полк, и мы собрались идти на Берлин, но наши пограничные войска не пошли за 2-й ударной, а нас оставили в Польше для борьбы с Армией Крайовой. Так вот, мы там ходили и эту группировку уничтожали.
- Вы так и остались в расчёте 82-миллиметрового миномёта?
Да.
- Большие потери у вас были от стычек с ними?
Понимаешь, нам же не докладывали. Или, может, докладывали, да я уже не помню. Не могу сказать. Наш расчёт миномётный был в манёвренной группе, и вот мы в этой группе как резерв были. При полку. И когда требовалось нанести удар, тогда выезжали мы. А так мы не ходили - это ходили обычные солдаты.
И вот, в день окончания войны я находился в городе Гданьск (Польша). Помню, стояли в казармах, у нас было подсобное хозяйство, мы убирали за скотом. И там мы пробыли до осени. А в конце октября наш полк переводят во внутренние войска и направляют на Западную Украину: борьба с бандитизмом.
- Это считались войска НКВД?
Да. И вот, когда нас перевели в Ходоров, пришёл офицер к нам в роту, выбрал несколько человек и сказал написать свою автобиографию. А у меня семь классов образования, не было даже среднего. Я написал, он как посмотрел и говорит: "Хорошо, мы вас возьмём на шифровальщика". И вот я из манёвренной группы попал в первый отдел, где шифруют все секретные документы. Ни на какие сборы меня не направляли, а прямо я учился в первом отделе. Мне подсказывали, как надо набирать, как скрывать таблицу, как всё делать. Был у нас командир, Крыжановский - ох, такой жёсткий: "У-у, гнилая интеллигенция! Ну-ка подымайтесь!" - нас всегда ругал (*улыбается). Считал, что мы такие люди, которые не любят работать, а только стучат и пишут.
Ходили мы на операции. Вот нам оперативники дают данные, что в таком-то районе, в таком-то селе собираются бандеровцы в таком-то доме. Сразу взвод солдат, человек пятнадцать-двадцать, выходят на задание и ночью занимают позицию кругом этого села. Командир наш закрывает все проходы и ставит наряды. Ну и вот, бывали стычки. Один раз в перестрелке мой лучший друг погиб, Вася Черёмушкин. Тоже так в засаде был, вышли из леса три бандита, перестрелка началась, и ему пуля прямо в сердце попала...
Один раз мы получили данные, что в лесу есть схрон, и в этом схроне командует женщина. Наш батальон выдвинулся, я вместе с командиром как шифровальщик, с таблицей, радист помогает мне, накрывает, если дождь, а я шифрую это всё и передаю. И случилось что: у одного из собаководов вырвалась собака и куда-то сбежала. Начали искать, и когда стали прочёсывать, нашли её в кустах. Оказывается, там в палатке целая корова свежая была, и собака учуяла это мясо. Ну и тут сразу поняли, что где-то рядом бандеровцы. И вот, у каждого солдата такие штыри железные - щупы, они ходят и ищут. Потому что те копают схрон, и дырку, через которую лазают, делают деревянную, а сверху обычно накрывают дёрном или землёй с травой. Так вот на это надо наткнуться. В общем, нашли люк. О-ой, что там было! Крыжановский сразу говорит, что там вот эта женщина и семь бандитов. Старшине даёт приказ: "Вот село недалеко, иди туда, возьми два вуйки (два местных жителя) и приведи. Они пойдут вперёд, а следом - кто смельчак". Старшина сам согласился идти с солдатом одним. А это же известняк, вырубленный почти что в рост - там склад продовольствия, склад оружия, спальня ихняя. Сначала туда людей пустили, те бандиты не открывали, так их дымом выкурили. И вот они часть сдались, а часть покончили с собой. Вот это один такой схрон мы нашли, самый богатый который.
Или ещё случай. Сказали, что в одном селе пропал оперуполномоченный. И говорят, что он был тут, в этом доме. Начали искать, думали, что убили, наверное, и куда-то затолкали. Всё обошли кругом, ничего не нашли. И вот, кто-то говорит: "Вы посмотрите в навозной куче". И когда разбросали эту кучу, то нашли там тело, порубленное лопатой - страшно смотреть было на него. Вот так с оперативниками они расправлялись.
Ну и ещё. Кто-то сообщил, что есть схрон в сарае, где корова стоит, и что там живёт бандит. Весь сарай протюкали, ничего не нашли. Оказывается (это же надо), корова стоит на люке, и там человек. Когда ему нужно, он поднимает этот люк и ночью выходит оттуда. И, вы знаете, что-то года два или три он там прятался. Говорят, вытянули (я, правда, не видел его) - он белый как лунь был. Они же, когда делают схроны, просверливают отверстия, чтобы обязательно вентиляция была. Так что воздух попадал, а света не было.
 |
Сподарик М.Д. слева
|
- Скажите пожалуйста, а местное население кого больше поддерживала: советскую власть или националистов этих?
Я бы сказал, безусловно своих. Потому что, я помню, когда ещё не был шифровальщиком, мы отделением семь-восемь человек ходили сёла патрулировать. Так вот, когда в село только начнёшь входить, то они все как увидят (особенно дети), кричат: "Советы идут! Прячься! Советы идут! Уходи!". Значит, конечно, они нас ненавидели.
- А были у них основания на такую ненависть? В чём причина?
Ну что же: иной раз, когда заходишь к некоторым семьям (когда вот мы были отделением), то и наши некоторые грубо себя вели: "Давай на стол ложи". Я как-то был не сторонник этого. Так вот, я вам скажу, что многие относились бы нормально, но все боялись, потому что не дай бог у него во дворе побывает советский солдат - значит уже подозрение на него, что он шпион. Вот так. Те, у которых сыновья погибли там - они, конечно, против советской власти были. А многие, кажется, лояльно относились, но запуганные.
А уже в 51-м году нас опять перевели в пограничники и сказали, что направляют наш 332-й полк на Дальний Восток.
- Я читал, что на территории Европы в наших войсках действовал очень жёсткий приказ по поводу отношения к гражданскому населению. Были у вас случаи, что наказали кого-нибудь за мародёрство например?
Я не хочу сказать за всех, но вот когда мы пограничниками шли за второй ударной по Польше - конечно, некоторые, у кого погибли родители или ещё кто-то из родственников, те мстили. Стреляли даже.
- Поляков, что ли?
Немцев. Особенно когда мы только освободили город Дойчлау немецкий, так вот этих немцев стреляли даже.
- Мирных жителей?
Да, мирных. А некоторые соберутся в группы и насилуют женщин. Ну не мог я этого делать. Не знаю, почему...
- Разве за такое не расстреливали? Ведь был приказ.
Ну, это же когда официально. А тут он зашёл, понимаешь, сделал и ушёл. И никаких разговоров. Ну а они наших-то что? Точно так же. Вот у кого кто-то погиб или там что-то сделали - месть какая-то была внутренняя, мол, всё равно я отомщу хоть кому-то.
- Что посеешь, то и пожнёшь.
Да… У нас была повозка, и наш старшина садился и ехал в фольварки немецкие: там или поросёнка найдёт, или кур наловит, и потом готовит кушать. Так вот, в некоторые подвалы когда заходишь, там консервы и мясные, и овощные, и так всё аккуратно, Дима, сделано. Теперь, в сараях, где коровы, сделаны такие водопойки, что она мордой придавливает, и вода сама подымается. Вот так у немцев было. Всё же у них не отнять, что трудолюбивые они, и очень любили дисциплину. У нас дисциплины такой нет, как у немцев.
- Вы курили на фронте?
На фронте я не курил. А вот когда меня ранило, и я был в госпитале, там давали "Беломор", и я немножко курил. Не знаю, сколько месяцев. А потом опять бросил. И всю жизнь я не курил и резко не пил.
- Как вы относитесь к Сталину?
Я открыто скажу, что отношусь положительно. Потому что только там может быть настоящее государство, где есть дисциплина и порядок. Если нет дисциплины, и не карать, то никогда этого не будет. Конечно, многие пострадали от него, но я считаю, что всё же он многое сделал своим авторитетом. Везде, когда мы были на фронте, только за Сталина, только за Сталина...
- А правда, что при Сталине цены постоянно понижались на продукты?
О, вот на удивление. Война закончилась, и очень тяжело было конечно. Мы очень бедно жили. И я вам скажу, что продукты дешевели. Я удивляюсь, почему?! Всё действительно было дешевле, дешевле и дешевле. Каждый год какое-то снижение. Это же только при Сталине.
- Как вы считаете, за счёт чего советский народ победил в той войне?
Моё мнение - на русском таком энтузиазме, что русские никогда не сдаются. Вот так было и на фронте. Только вперёд, назад - нет. Люди были самоотверженные, точно так же, как и во время Октябрьской революции: погибали, а шли...
 |
С Дашей Масловой (23.02.2019)
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий