Сибирь Василий Кузьмич

(*На момент этого интервью, 30-го октября 2018-го года, в возресте 92-х лет, Василий Кузьмич являлся действующим преподавателем Одесского мореходного училища имени А. И. Маринеско).

Я родился в 1926-м году 28-го августа. Черниговская область, Батуринский район (это резиденция князя Мазепы), село Обмачев. Отец, Кузьма Васильевич Сибирь, участник Первой мировой войны, участник Второй мировой войны. У матери, Полины Дмитриевны, было девять детей. От голода умерли в 21-м-22-м годах три хлопца. Мать вышла замуж в 1919-м году, поэтому в 20-м, 21-м, 22-м были ещё дети, но двое умерли во время второго голода: мальчик и девочка - это 32-й, 33-й, да и 34-й год тоже. Умерли от голода и от болезней. Тогда никакого медицинского обслуживания не было, врачей не было. И осталось после 35-го года нас трое: брат 29-го года, сестра 38-го года и я. В 40-м году, летом, родился ещё один мальчик, но сразу умер. А брат, который 29-го года, служил в Советской армии после войны уже, потом работал в колхозе и умер в 1982-м году. Сестричка жива до сих пор, проживает в Одессе. 

- А откуда у вас такая фамилия интересная? 

Ну, все спрашивают, откуда. Говорят, что кто-то, когда-то был на каторге в Сибири, но абсолютно точно никто сказать не может.

- Скажите пожалуйста, в чём была причина голода 21-го и 32-го-33-го годов?

Что касается 21-го-22-го годов, до НЭПа, там было связано действительно с неурожаем, потому что Гражданская война, разруха, и это вызвало голод. И в городах, и в сёлах. А в 32-м-33-м годах - это было искусственно, это уже я видел. Потому что на рынке было запрещено продавать хлеб, муку, крупу, зерно - любой продукт. Тряпки можно было продавать, полотно - то, что производили (всё было натуральное), а продовольствие - запрещали. Были даже на рынках те, которые местовые собирают, знаете? Они и сейчас есть. Так вот они от милиции выполняли и функцию слежки за тем, чтобы никто не продавал хлебные продукты. Яйца можно было продавать, картофель, но не во всех районах. У нас можно было.

- Почему?

А потому что была установлена государственная норма поставки зерна, и Украина не выполняла эту норму. До 1929-го года хлеба в Советском Союзе хватало. В 1927-м году, например (это был 15-й съезд партии, по-моему), Сталин ставил вопрос: "Что будем делать с зерном". Это был НЭП. Тогда напроизводили и начали продавать. А когда началась коллективизация - это уже 29-й, 30-е годы - с хлебом всё усложнилось, потому что тех, кто производил основную массу зерна, стали называть "кулаками", "подкулачниками". Было три степени наказания. Одних просто высылали из села - добровольно: куда хочешь, туда едь. Других отправляли на Соловки. Третьих судили и отправляли надолго и всерьёз на Колыму. Всё. И в 30-м, 31-м, 32-м годах количество хлеба резко сократилось. И программа по хлебозаготовке не выполнялась, в том числе на Украине. Поэтому где-то в 32-м году (это можете проверить, если вас интересует) на Украину специально был направлен Каганович из Москвы, и тут Постышев стал Первым секретарём ЦК Компартии Украины, и с них требовали: "Шкуру снимем, чтобы план по хлебопоставкам был выполнен". И день через день издавались приказы: "То запретить, другое запретить" - вплоть до того, что при въезде в село и при выезде из села стояли патрули милиции (сам видел, бегал пацаном с палочкой).

- А коллективизация была в принудительном порядке или в добровольном?

(*Горько усмехается) Считали, что добровольно, но если вы не пошли в колхоз, вас сразу определяли в "кулаки" или "подкулачники". И если вы не вступали, но активно не выражали, так сказать, своё недовольство, не кричали - вас просто высылали из села: "Собирай свою детвору, жену, на повозку и едь, куда хочешь". Это была первая категория. Например, многие из нашего района, из нашего села уехали в Киевскую область. Васильков - слышали? Это районный центр там где-то. Многие выехали на юг Украины. Вот, например, я знаю, что многие поехали в Мариуполь и там устроились работать на металлургическом комбинате имени Ильича. Этот комбинат и сейчас работает, там есть такая станция Сартана. Другая категория - он не хотел идти в колхоз и критиковал, почему он не хочет идти, ругался. Значит, ему обычно "пришивали" антисоветскую пропаганду, и на два-три года на Соловки. Или у нас, я знаю, что в Сумскую область отправляли - там тюрьмы были. В Ямполь высылали - такое я слышал. А третья категория - это которые не шли в колхоз, критиковали и с оружием в руках организовывали банды. Вот у нас были такие в районе Бахмача, в районе Прилук...

- Это ОУН-УПА?

Не-не-не, они никакого отношения к ОУН-УПА не имели - это просто были местные. Вот река Десна, и за Десной же дальше начинаются леса Брянские. С нашей стороны ещё тоже были леса. И я сам видел (тогда машин не было - это 32-й, 33-й, 34-й год): едет коляска такая шикарная, пара лошадей красивых, погонщик, начальник милиции, ещё несколько человек - карета. Все спрашивают: "Куда?". -"А вот за Сеймом леса, там, говорят, какая-то банда образовалась, едут уничтожать". Это были те, которые не хотели идти в колхоз и оказывали вооружённое сопротивление. Их уже наказывали по третьему разряду. Вот такие банды были, я знаю, в районе Прилук, Ични - это тоже всё Черниговская область, в районе Конотопа, в районе Кролевца, в районе Глухова. Это то, что я тогда слышал. Говорят: "Вот там банды, там банды, там". -"Чего?". -"Они против коллективизации". Ну вот, слышу, собираются мужчины (это 32-й год): такие, лет тридцать - до сорока. Самые энергичные - участники Первой мировой войны, участники Гражданской войны. Ну, конечно по чарке выпивают. Слышу, разговаривают человек шесть-восемь: "Вот колхоз, что с ним делать? Идти туда или нет?". Ну не знают люди, что это, вы понимаете? Говорят: "Ну вот, в таком-то селе, в таком-то районе, там вроде пошли". "Ну это шо, надо землю отдать?". -"Да". Вы представьте себе: крестьянину отдать землю. Ха! Он работал в крепостном праве до 1861-го года, потом получил этот надел - всё. -"Нет". -"Ну вот, в таком-то районе пошли, там вроде они ничего"...

Я иду в первый класс, в школу. 33-й год. Тогда в селе по центральной улице, да и по любой улице, было так (это предусмотрено ещё в 17-м, 18-м веке): на расстоянии 150-200 метров - колодцы. Не внутри двора, а на улице, потому что всем, кто едет по улице, посторонним, нужна вода. Значит, чтобы не ходить во двор и не просить: "Дядька, дайте - не дайте". Иду от дома до школы километр (а точно: 1250 метров - замерил). Иду, напротив сельсовета колодец. Стоят женщины разного возраста с вёдрами, с коромыслами, набирают воду, ну и баламурят. Слышу (дословный разговор): "А ви чули" - спрашивает одна женщина - "в Головеньки (а Головеньки - это село в двенадцати километрах от нашего, тоже наш район) на тому тижні привезли траХтор?". -"А шо це таке?". -"А це така машина, вона гремить, i вони там збудували такий сарай з нарами, купили одєяло, і на цих нарах будуть спать усі колгоспники рядом, а їх будуть (это дословно) за допомогою того трахтора всiх накривать цим одєялом". Другая женщина спрашивает: "Так шо, і чоловіки, і жінки?". -"Да, всі рядом". -"Та як? І мій чоловік там буде?". -"А де ж?".

Я прихожу из школы домой и матери рассказываю. Мать говорит: "Я тебе язык оторву, если ты будешь ещё такие вещи слушать и передавать" (*смеётся). А в Головеньки действительно купили трактор "Фордзон" - тогда был такой. Купили для колхоза, но совсем не для того, чтобы вот этим заниматься - там нар никаких не было, никто никого не укладывал - а нужно было обобщать землю. Вот у отца было пять гектаров. Значит, привёл в колхоз коня. У кого были волы - тоже в колхоз. Корову - нет, корова оставалась у вас. Козы, свиньи, куры - это ваше. Согласно сельскохозяйственному уставу (устав сельхозартели был такой на Украине) колхозник имел право владеть приусадебным участком в тридцать одну сотку. Минимум. И не больше шестидесяти. Если у вас, например, когда вы вступали в колхоз, было двадцать пять соток огорода при хате, то вам шесть соток давали нарез. Каждый колхоз за селом выделял площадь (ну, там подсчитывали, сколько гектаров), и вам говорили: "Вот вам, Иван Иваныч, шесть соток. Вам - пять соток, вам - десять, вам - семь" - но чтобы было не меньше тридцати одной сотки. А если у вас было, например, шестьдесят пять, то пять соток у вас заберут. Независимо, как и что, скажут: "Отмеряй пять соток, и эти пять соток передадим Ивану Степановичу, Миколе Филипповичу или ещё кому".

- А ваша семья вступила в колхоз?

Вступила в 32-м году в декабре месяце. Батьку сразу направили в районный центр, а с районного центра - в сторону Конотопа, там было такое село Митченки, где находились курсы, на которых учили счетоводов и бухгалтеров для колхозов. Поскольку отец имел образование четыре класса, а в то время это было редкостью (до 17-го года это не было обязательным), то его направили на эти курсы. Ходил он туда три месяца, а это - пятнадцать километров. Значит, он уходил в понедельник с утра, а в субботу возвращался домой. Закончил курсы, и потом в колхозе работал бухгалтером в ревизионной комиссии. А мать с 33-го года и до 65-го года тоже работала в колхозе.

- Сколько классов вы до войны закончили?

Восемь классов. Последний экзамен был где-то числа 10-го или 12-го июня. А 22-го июня я побежал из села в районный центр в лавку купить учебники. Учебники покупали все школьники.

- А обучение на каком языке велось?

На украинской мове. А иноземную мову изучали немецкую в наших краях. С 1-го класса, и в 8-м классе. Я зашёл в лавку, спрашиваю: "Учебники для 9-го класса есть?". Продавщица говорит: "Вон там посмотри, там 9-й класс". Смотрю - по алгебре есть, по физике - отбираю. А через дорогу напротив, на столбе динамик, и там рядом райисполком и райвоенкомат. Что такое? Все задрали головы и смотрят вверх. Я выскочил туда, и как раз речь Молотова: "Началась война". Вот так услышал, учебники на всякий случай купил, но они уже не понадобились, потому что с 9-го класса я был призван в армию. И когда сейчас говорят: "Да он в восемнадцать" или "она в девятнадцать лет пошла в армию" - ха, тот призыв 41-го года был с семнадцати лет. Семнадцать стукнуло - всё, парень, собирай вещмешок и "дранг нах"... 

Рядом с нами был Батурин - столица Гетманская. В двух километрах от Батурина было село Шовковица. Рядом с ней - лес дремучий, примерно пятьсот гектаров. А рядом с этим лесом полигон военный был, тысячу двести гектаров, почти до самого Бахмача. Там стояли хутора Петровское, Поросючка - это всё полигон. И каждое лето в 30-е годы туда выезжала стрелковая часть. Ну, обычно это были дивизии. И вот, когда мы услышали, что война (нас человека три, по-моему, было, все восьмиклассники), мы побежали туда посмотреть, что там. Они ещё не знали, что война. Мы прибежали туда, там стоят часовые: "Вы что, мальчики, хотите?". -"А вот лошадей будут сейчас вести на водопой и купать (там река Сейм рядом, примерно 250 метров), так мы хотим посмотреть". -"А вы где были?". -"В районе". -"А что там?". -"А там объявили войну". -"Как войну?!" - ещё солдаты не знали. Короче говоря, на следующий день у них боевая тревога, и эта дивизия вышла своим пешим ходом (она пехотная была - по-моему, 170-я), по направлению на Гомель. Они шли целый день и ночь, и на следующий день закончилось это движение.

А нас сразу направили на оборонительные работы по наряду из колхоза. Тогда по распоряжению райвоенкомата было приказано выделить столько-то пар лошадей, столько-то подвод. Ну, из нашего колхоза "Красный партизан" выделили шесть подвод. Взрослых мужчин не трогали, потому что ждали, что мобилизация вот-вот будет, поэтому со мной были такие же семи-восьмиклассники, и нам сказали: "Езжайте в Шовковицу, там подойдёте к военному коменданту, скажете, откуда вы, и вам объяснят, что делать". Мы приехали туда (это семь километров), нам показали: "Заезжайте сюда". Погрузили мне на подводу противогазы, цинковки с патронами (такие коробки по две тысячи патронов), каски - ну, нагрузили, сколько можно. Я говорю: "Всё, больше лошади не потянут" - пара лошадей. И мы повезли это дело. Дивизия пошла пешим ходом, а мы - вслед за ними, на переправу Макошино - это на Десне. И там при переправе (это было числа, наверное, 25-го) - дивизия переходила, мы тоже уже подъехали - я первый раз увидел немецкие самолёты - шесть штук налетело. Они пикировали, бомбили, мы все разбежались с перепугу, кто куда. Но ни одна бомба не попала в мост, так что жертв я не увидел. Но бомбили ужасно. Бомбы эти рвались... Тогда такой порядок был, что мы везём с этого района, предположим, тридцать-сорок километров, а потом передаём в следующий район, в следующий колхоз, и они везут дальше. Мы вернулись домой, получили наряд, и уже в июне, в июле, в августе 41-го года были на оборонительных работах. В районе Борзны, Бахмача, Нежина, Сосницы (это всё на Десну выходит) рыли траншеи.

- Кормили вас там?

С колхоза выдавали всё. Поскольку у меня образование было восемь классов, я разбирался в арифметике хорошо, мне сказали: "Ты будешь старшим". Вот, например, мы едем куда-то, нас - три бригады. В трёх бригадах обычно сто восемьдесят-двести человек. В основном это были одинокие незамужние женщины, у которых детей не было, девчата такие, по восемнадцать-двадцать лет, и пару стариков у нас было, дедов. Мне говорят: "Иди в камору колхозную, там у кладовщика получишь на двести человек по 300 грамм мяса" - это на день с колхоза выписывали. -"Берите овощей, сколько хотите" - огурцы, помидоры. Ну, вода - у нас были бочонки такие, по тридцать вёдер. Что ещё? Мясо было, картошка - сколько угодно, без ограничения, огурцы, помидоры - тоже, потому что колхоз всё это выращивал. Вот это всё грузили на повозку и уезжали в понедельник до субботы. Расстояние от села было всегда примерно двадцать пять-тридцать километров. Это район Борзны, район Нежина. Там рыли в основном противотанковые эскарпы: метр восемьдесят в глубину, под откос сорок пять градусов, и ставили проволочные заграждения. Там сами варили, что умели, сами кормились.

- А спали где?

Спали под открытым небом. Но мы строили себе шалаши, потому что там кругом были леса, и поэтому проблем с этим не было. Строили такие, на три, на пять человек: мальчики с мальчиками, девчата с девчатами, бабушки с бабушками. И каждый день сами варили. Но обычно варили два раза: на завтрак и на обед, а на ужин - там уже кто

чего.

- Скажите пожалуйста, а перед войной вообще ходили какие-то слухи или это полной неожиданностью явилось?

(*Усмехается) Начиная с 35-го года - это война в Абиссинии (*Эфиопия) - я регулярно следил за новостями. Дома получали журнал "Вокруг света", газету "Известия", "Комсомольскую правду", и меня всё время интересовало это. Потом слушали про войну в Испании. Пели песни такие, ну, совсем бравые:

Если завтра война, если враг нападёт,

Если тёмная сила нагрянет,

Как один человек, весь советский народ

на защиту Отечества встанет.

Ну и там: "Пойдут танки, линкоры пойдут, и помчатся лихие тачанки" - вот такие песни пели. Про войну с Германией - ни гу-гу. Когда в 39-м году началась Вторая мировая война, Советский Союз 17-го сентября 39-го года принял решение об освобождении западных районов Украины и Белоруссии. Были введены наши войска, поэтому для нас Вторая мировая война началась не 22-го июня, она началась в 39-м году, в сентябре месяце. Только Англия, Франция и Германия с Польшей считали с 1-го сентября (ну, как там они воевали - это их дело), а наши войска освободили западные районы Украины и Белоруссии немного позже. Вот из нашей семьи дядя, брат моего отца, он был как раз такого возраста, участвовал в освобождении Тернополя, ну и этих районов. Только там закончилось, начались осложнения с Финляндией, и он не успел демобилизоваться, ему тридцати ещё не было. В общем, у нас его называли "вечный солдат": из пяти братьев он всё время служил и погиб под Житомиром в 44-м году. Так вот, уже в 1940-м году совсем ситуация накалилась, говорят: "Началась война с Финляндией" - это 30-е ноября 40-го года. Только она закончилась в марте месяце, началась Вторая мировая - ну, для нас, я имею в виду, Отечественная война.

- А как долго вы копали эти эскарпы противотанковые?

Копали буквально до сентября месяца, пока в сентябре месяце немцы эту территорию не оккупировали.

- Ну они в итоге пригодились или нет?

Значит, хе-хе, вы задали вопрос по существу. Я когда вернулся из армии в 46-м году, брату говорю: "Слушай, давай поедем посмотрим. Вот мы копали там Дочь, Борзна (ещё сёла называю), строили эти противотанковые эскарпы, блиндажи строили, дзоты - поедем посмотрим, что там". Он смеётся: "Ну поехали". (*Вздыхает) Значит, следы видны, но позарастало всё бурьяном, потому что глубина эскарпа была метр восемьдесят, и потом под срез на три метра - вот такие они были, в сторону противника. Мы заехали в село, которое рядом, я спрашиваю: "А здесь немецкие танки попадали в эти ловушки, которые мы делали?". Они смеются, говорят: "Да ни один. Всё это объехали, обошли" - это было в сентябре примерно или даже в октябре 41-го года, когда армия Гудериана там проходила. Она шла на Москву с запада, со стороны Гомеля, но одним крылом закрывала окружение Киева, потому что Киев был оккупирован немцами где-то числа 26-го сентября. Они прошли через Десну, вышли на этот маршрут, дошли до Батурина, там одна дорога повела в сторону Конотопа, и примерно в районе города Ромны армия Гудериана замкнула кольцо. А другая часть армии пошла на Пролетарское, Кролевец, Глухов и на Орёл, чтобы замкнуть окружение Москвы - вот так она раздвоилась. Штаб Гудериана размещался в Пролетарском, или Ксендзивка оно называлось - это на территории тоже Черниговской области. И танки шли целый день, до темна. 

- Вы их видели лично?

(*Фыркает) Да сотни. Но танки эти, по сравнению с нашими Т-34 ("тридцатьчетвёрку" видели?) - это козявки. Ну совсем. Я там все марки не знаю немецкие, но они шли так: идут примерно пять-шесть танков, потом бронетранспортёр идёт - колонна. Идут-идут, и с утра до вечера, без конца. Никто их не трогает, потому что гражданское население, армии нет, войска ушли: куда - неизвестно.

- А почему вы не эвакуировались?

Куда?

- Не было никаких вариантов?

Да никто и не просил, и не предлагал, потому что все те, кто отвечал за положение в данном регионе, они драпанули раньше, ещё 25-го, 27-го. Их уже никого не было в районе. Ходят люди: "Ну что там?". -"Ну, там стреляют, там, там". Я утром выхожу (мы жили возле колхозного двора), иду через дорогу сто метров, смотрю, на территории двора появилась воинская часть: наши солдаты, ходит офицер, у него тут лежат три "кубика" - значит, это старший лейтенант (тогда не "звёздочки" были, а "кубики" на петлицах). Он спрашивает: "Парень, как это село называется?". Я называю. -"А где тут леса есть?". Я говорю: "Ну вот примерно в километре отсюда есть река Сейм, за ней начинаются Брянские леса". -"А мост там есть?". Я говорю: "Мост пока есть" - такой, ну для тяжёлого - нет, но у них, смотрю, что: солдаты, несколько повозок (может, десяток) и по паре лошадей. Ни одного автомобиля. Он спрашивает: "А тут телефон где-нибудь есть?". Обратите внимание, ха-ха-ха - это 41-й год. Я говорю: "Ну вот видите, столбы же есть, значит в сельсовете должен быть". -"А где сельсовет?". -"Это полкилометра, идёмте". Провёл его, там одноэтажное здание: "Вот сюда заходите, там есть телефон. Ручку крутите, набираете, и вызов идёт в райцентр". Он говорит: "Алло, это Батурин? Мне надо...". А она ему: "Связи нет, всё оборвано". Он позвонил туда-сюда - никуда выйти не может. -"Что делать?". Я говорю: -"Ну, я не могу посоветовать, мне пятнадцать лет всего". Вот такая связь. Это я сравниваю с тем, когда сегодня где-то на сорок миллионов населения в Украине, которые остались, шестьдесят миллионов мобильных телефонов (*смеётся). Где ребёнок сидит на ночном горшке и разговаривает: "Папа-мама".

Ночью эта часть куда-то ушла. Куда - не знаю. Потому что с одной стороны у нас был лес примерно гектаров семьсот, такой дремучий. С другой стороны был тоже лес: дубовый, еловый - смешанный. Там попали в окружение части 13-й армии Пухова (такую слышали, может быть). Ну, они попали в окружение: лес, их там никто не трогает, танки проходят Гудериана, их тоже никто не трогает, ни одного выстрела нет. Ну, это то, что я видел. И шли они дней пять. Но я обратил внимание (потом это в армии пригодилось): через каждые примерно пять танков - бронемашина, на которой (я так посчитал примерно) по десять-двенадцать солдат и зенитная турельная установка. У нас танки не были прикрыты с воздуха, и поэтому один немецкий лётчик (*горько усмехается), ну фамилия Хартманн (https://ru.wikipedia.org/wiki/Хартманн,_Эрих_Альфред) вам знакома? Значит, он подбил за время войны 519 наших танков - это же кошмар. (*Судя по всему, речь идёт о Гансе-УльрихеРуделе). Потому что танк неприкрытый с воздуха, а он летит и бомбит, как хочет. А на наших танках уже потом стали устанавливать зенитные установки.

И вот, та часть ушла, эта ушла - всё, оккупировали и здесь установили свой режим.

- Колхозы немцы распустили?

Нет, в каждом районе был назначен комендант, немец обязательно, из офицеров такого возраста, которые уже нестроевые, можно сказать - лет пятьдесят. У коменданта был военный переводчик, и он был главным начальником в данном сельском районе. Колхозы не распустили, потому что немцы понимали: если распустить колхозы, у крестьян хлеба не возьмёшь, они так его запрячут. А в колхозах они забирали всё подчистую. Остались те же колхозы, только переименовали их, потому что вот, например, в селе у нас были: колхоз "Красный партизан", колхоз Ленина - ну совсем неприлично для них. 

- А ваш как переименовали?

Общинный двор №23. И все так. В нашем селе было четыре колхоза (Ленина, Петровского, "Червона зирка", "Червоный партизан"), немцы дали им номера: 22, 23, 24, 25. 

- Чем же вы питались в то время?

Было установлено: все взрослые должны ходить на работу. У каждого колхозника, я вам говорил, был огород, то есть натуральное хозяйство, вот оно и спасало. Корова, куры, овцы, поросята, сад, виноград - это никто не трогал, оно оставалось. Но каждый обязан был ходить в колхоз на работу. Вот летом 42-го года сам наблюдал. Я ездил на работу тоже, в основном развозил воду, потому что поля у нас были колхозные на пять, на шесть километров от центра села, а на поле работали женщины, мужчины использовали лошадей, косилки и прочее. А для лошадей нужна была вода, да и для людей тоже, и надо было регулярно её возить. У меня была бочка примерно на тридцать ведёр, лошадка - наливаю, и каждый день я развозил по восемь-десять бочек воды. По полям бегом сюда, бегом туда. Заезжаю в очередной раз, часов в 11, смотрю - машина коменданта ("Опель" у него был) остановилась на территории колхозного двора. А тут недалеко колодец. Я набираю, смотрю, думаю: "Чего ему тут надо?". -"Так (говорит через переводчика), вот я сейчас ехал, и на территории вашего общинного двора видел: на огородах, в садах работают женщины и мужчины. Почему они не на поле? Сейчас же всех собрать". Переводчик, с ним солдат (коменданта всегда охранял солдат один), поехали и привезли сюда человек двенадцать женщин и одного мужчину, который не был членом колхоза, и он решил не ходить. А я набираю воду, мне интересно, что будет дальше, потому что меня не трогают, а бочка тридцать вёдер - это не так-то быстро. Наливаю, комендант говорит через переводчика: "Так, сегодня видите, какой день?". -"Да" - те что-то мычат. -"Погода хорошая?". -"Да". -"Где вы должны быть?". -"На работе...". -"А вы где? Почему вы дома? Кто будет работать в общинном дворе? Значит, запомните: если я в следующий раз (а он проезжал по селу обычно раз или два в неделю) обнаружу, что вы работаете на своём участке, а не в общинном дворе, вы будете наказаны - двадцать пять шомполов. Сейчас, для острастки, вот вы (показывает на мужчину), почему не на работе?". -"А я не колхозник, я...". -"Так вы что думаете (это слова коменданта), вы не подчинялись Советской власти, и нам не будете подчиняться? Двадцать пять шомполов ему!". Он заплакал, бедный: "Господин комендант!". -"Снимай штаны!". Дело дошло до того, что вынесли скамейку, поставили, он снял штаны, комендант смотрит: "Ну, я думаю, что это будет покаяние, но если в следующий раз я засеку, что вы не работаете, то вы получите эти двадцать пять шомполов при полной отдаче". Кстати, этот товарищ (а фамилия его Попок, я запомнил), он потом работал в колхозе РЕГУЛЯРНО. Ну, в общинном дворе. Мы часто с ним в бригаде на одних и тех же полях трудились, то есть он решил не шутить.

- Я ещё спросить хотел: при Cоветской власти, до войны, за работу в колхозе что давали?

В разных колхозах по-разному. До 35-го года там было бедно. В 36-м, 37-м, 38-м году положение немножко улучшилось. Я, например, все летние каникулы (37-й, 38-й, 39-й, 40-й год) работал в колхозе и зарабатывал по 70-80 трудодней. Тогда выдавалась трудовая книжка колхозника, и в неё всё писалось. Вот в 37-м году, например, за лето (это я перешёл с 4-го в 5-й класс) я заработал 52 трудодня. Ну, что значит "трудовой день"? Для женщины, к примеру, если это прополка картошки, и бурьяна сильно много, то норма была: пять соток = полтора трудодня. Если бурьян не сильно большой (бывает и так), то семь соток. Мужчина взрослый: например, косить траву. Если луговая, то сорок соток = полтора трудодня. Если болото, есть кочки, и по воде бродишь с косой, тогда 25 соток = полтора трудодня. Я, например, на эту работу не подходил. Значит, для меня самая лучшая работа была - это возить воду. Автономно, лошадь в моём распоряжении, бегом туда, бегом сюда. Бочку воды развёз - тридцать соток (ноль три десятых). Я, бывало, за день развозил пять, а бывало и восемь бочек. Это всё бригадир фиксирует, и если я развёз восемь бочек, то заработал два и четыре десятых трудодня. Вы видели, как скирдуют сено? Там надо копны таскать, но мы на лошадях тогда таскали. Значит, за каждую копну, которую ты притащил, примерно десять соток. Ну, смотря какое расстояние и какая местность - записывают это. И я мог заработать один и два десятых, один и три десятых трудодня. А потом что получали. Вот в 37-м году, например (с этого года начали лучше оплачивать), 1-1,2 килограмма зерна на трудодень. В 37-м году у нас выдали 50 копеек деньгами - вот это меня интересовало, потому что я хотел конкретно купить балалайку, я любил музыку. А она стоила 26 рублей - шестиструнная. А дома денег нет. Мать: "Хочешь - иди зарабатывай". Вот я заработал 52 трудодня, получил 26 рублей. В этом году выдавали примерно полтора килограмма картошки на трудодень, килограмм сена на трудодень. Всё это выдавали натурой, деньгами - очень мало. Вот это один год был, когда у нас даже выдали по 50 копеек на трудодень - это было многовато (*улыбается).

- Всё, что вы перечислили - это в совокупности на один трудодень или на выбор?

Это на трудодень. Вот если я заработал 52 трудодня - умножаю на 50 копеек, получается 26 рублей, всё. Умножаем 52 трудодня на полтора килограмма зерна - значит, 78 килограмм. Солома выдавалась, сено выдавалось, картошка выдавалась. Например, в 38-м, в 39-м году - ну, у нас свой огород был, пятьдесят девять соток, и в колхозе заработали - значит, у нас было на зиму примерно 700 пудов картошки. Вы спрашиваете, чем питались? Вот за счёт этого жили.

- А при немцах из колхоза что-нибудь получали или нет?

Получали, но немцы установили: на трудодень - 200 грамм. И вот, в 42-м и в 43-м году (два года была оккупация) на каждый трудодень выдавали по 200 грамм зерна. Независимо от того, где и как ты работал. Остальное всё вывозили на элеваторы: в Бахмач, в Конотоп, Дочь - станция такая есть.

- А в Германию никого не угоняли на работу?

Угоняли. Ну, тут слово "угоняли" - это такое. В 42-м году, где-то в мае месяце, наверное, я иду на работу, вижу, едет на велосипеде начальник полиции. Начальником полиции был осетин из числа военнопленных. В 41-м году они попали в окружение в районе Василевки, станции Дочь, Тростянки - это всё на территории больше Борзнянского района. Он был лейтенантом, командиром артиллерийского расчёта или взвода, ему было лет под тридцать. И с ним был ездовым наш сосед. И когда они попали в окружение - значит, куда? Тот говорит: "Пошли в моё село". Он привёл этого осетина, нигде они не скрывались. Вижу, пошёл: "О! Петро Ярихтеенович, вы уже дома?". -"Да мы здесь попали в окружение, и оттуда тихонько ночью пришли домой. Но никому не говори об этом". Я говорю: "Конечно, кому же я буду говорить?". Дня через три, а это был конец сентября - начало октября (погода была такая, как в этом году, ещё тёплая), я в саду собираю яблоки (у нас хороший сад был). Смотрю, идёт какой-то человек в гражданском. Подходит: "Привет, мальчик". Я говорю: "Привет". -"Как тебя зовут?". Называю. Спрашиваю: "А вы кто?". -"Да я из окруженцев". А я уже знал, что такое окруженец. -"Мы вот с вашим соседом попали в окружение в этих лесах, Дубина называется, и пришли с ним сюда. Но ты никому не говори, что я у них живу. А у тебя карты есть какие-нибудь географические?". Говорю: "Конечно есть" - я любил это дело, рисовал много. Я вынес ему карты, он смотрит, я показываю: "Вот тут мы находимся, это вот - Сейм, это - Десна, это - Брянск, это - Киев" - ну, всё видно хорошо. -"Мы находимся в Батурине, видите?". -"Да". Он посмотрел: "А можно я возьму эту карту?". Я говорю: "Пожалуйста, возьмите". Он взял, но живёт.

А военнопленных на территории нашего района было не очень много. Вот в Конотопе (это тридцать километров), там до войны был, по-моему, 154-й запасной артиллерийский полк, и на территории этого полка немцами был организован концлагерь для военнопленных. Там размещалось в октябре, ноябре, декабре 41-го, и потом в январе, феврале, марте 42-го (до лета), в среднем тридцать тысяч военнопленных. И многие же из них попали в плен в июле, в августе, в сентябре. А когда наступила зима (*вздыхает), они массово погибали, потому что всё под открытым небом. В тех зданиях, которые там были, могли укрыться несколько десятков, может несколько сотен, и то - те, которые ближе к охране располагались. В декабре 41-го года я дважды в колхозе просил лошадей, говорю: "Нужно поехать в Конотоп, поискать, может быть, там есть отец, может, там есть дядя, Иван Васильевич" - потому что отец и три его брата - все были на фронте. Но потом оказалось, что один погиб под Житомиром уже в 44-м году (или в конце 43-го) - это который "вечный солдат", Сибирь Иван Васильевич. Другой, Сибирь Николай Васильевич 19-го года рождения (самый молодой), 22-го июля, ровно через месяц после начала войны, под Могилёвом был тяжело ранен. Ему из пулемёта (он был в артиллерии корректировщиком) перешибло обе ноги. Он упал, его потом подобрали и в госпитале выходили наши гражданские, но под немецкой охраной. И в 42-м году он пришёл домой: на костылях через всю Белоруссию и Черниговскую область прикандыбал. Следующий - Сибирь Фёдор Васильевич. Этот был мобилизован из Одесского Водного института. Но он служил просто, никуда не попал. А отец мой в Крыму, в районе Феодосии, где были бои, попал в плен. Оттуда бежал, проходил через горы, леса - уже переодетым уходил от плена. На Сиваше в декабре 41-го года обморозил ноги, там его подобрали уже в таком состоянии местные жители, выходили, ампутировали ему пальцы на ногах (на одной ноге три пальца и на другой), и когда уже всё зарубцевалось, он, где пешком, где на перекладных (это расстояние где-то километров 600), тоже приехал домой. Ещё год побыл дома, а потом снова в армию.

- А что, немцы его не замечали?

Немцы видели, но концлагеря, вот я вам сказал, на столько переполнены были. На этой территории всегда около тридцати тысяч военнопленных содержалось. В декабре 1941-го года мы с тётей - это жена Ивана Васильевича - и ещё там один дед, поехали посмотреть туда, в этот лагерь, есть ли там кто-то из наших родственников. Потому что они же оттуда писать не могут, звонить не могут. А как дело было? Вот лагерь, территория артполка, там несколько казарм, дорога, а вот здесь проходная. Мы с этой стороны подошли: узелки, кулёчки у нас, там харч кое-какой, чтобы передать, если найдём. Тут стоят толпы людей. Ширина дороги примерно метров пятнадцать, потом вышки, ограждения, и там уже лагерь. Отсюда кричат: "Из Батурина кто-нибудь е-е-есть?!". -"Из Пролетарского есть?!". -"Из Коропа?!" - вот так, по всей. Ну, тут кричат: "По очереди, не перебивай друг друга!". Отзыва оттуда нету, там стоят ждут. Но я два раза был там, и ни разу не услышал, чтобы кто-то обозвался: "Да, мы оттуда". Но говорят, было такое. Его тогда на проходную, там оформляют, коменданту дают десятка два-три яиц (да, да!) шмат курицы или что-нибудь, и выпускают. Но из нашего района не было. Мы ночевали, снимали квартиру в районе тюрьмы, и оттуда (это километр примерно до лагеря) ходили пешком. И когда утром туда приходили, то местные, которые там живут рядом, говорят: "Вот, смотрите!" - выходят такие мощные крытые машины "крупповские". Пять машин выходит, восемь... Ну, я два раза там был: один раз в декабре, один раз в январе 42-го года. Значит, каждый день умирало, замерзало двести пятьдесят - триста человек военнопленных. Они были в летнем...

- Их на работы какие-то гоняли или они просто сидели там?

Никуда не гоняли - работы не было. Их вывозили в этих машинах, там за Конотопом был яр, их туда сваливали, потом присыпали землёй, и на этом всё. Так вот, один раз - это было где-то весной 42-го года - оттуда, из этого лагеря (не знаю, по каким распоряжениям) немцы решили отправить тысячи две военнопленных в сторону Гомеля. От Конотопа до Батурина тридцать - тридцать два километра. Они за день прошли это расстояние и тут остановились. Здесь была территория колхоза имени Сталина (до войны, а потом он стал называться "Общинный двор номер какой-то" - это батуринский). На территории этого колхоза были конюшни, лошадей не было - всех позабирали. Вы конюшню видели лошадинную? Там не такие окна, как обычно, а вверху такие вот, небольшие. Значит, я к чему: эти военнопленные многие, которые успели, заняли места в конюшне. На выходе поставили часовых немецких. Но солдаты - тоже люди: и выпить хотят, и спать хотят. Так наши придумали поставить там подставки (*улыбается), и через эти окошки ночью ушло несколько сотен военнопленных. А мы от этого колхоза, где они остановились, жили примерно в пяти километрах. Я утром встал, говорю: "Мама, по-моему военнопленные" - потому что они кто в военном, кто в гражданском, кто в каком. Она вышла, говорит: "Да - это, наверное, оттуда". И к нам один забежал, спрашивает: "Можно я у вас переоденусь? У меня эта рубашка солдатская". Мама ему: "Да мы уже всё поотдавали, у нас тоже такого гражданского ничего нет". Ну, нашли какую-то гражданскую рубашку. -"Как тебя зовут?". -"Карим (фамилию не знаю). Можно что-нибудь покушать?". Мама покормила его (отца ещё не было, он в Крыму ещё был), и он у нас прожил дней пять. И потом расспросил, где, куда, какие дороги ведут, и ушёл за Десну. Где он закончил - не знаю.

В общем, в селе их спряталось, по-моему, несколько сотен, и немцы потом вот что решили. Каждому колхозу (общинному двору) дали право принимать на работу военнопленных, чтобы они жили в колхозе и раз в неделю приходили в полицейский участок регистрироваться. На территории нашего колхоза была хатка, где до войны обычно жили конюхи, которые обеспечивали лошадей. На сто восемьдесят лошадей три бригады. Там хранили утварь - в общем, это была хорошая такая хатынка. В ней оборудовали нары, и там к весне, к лету 42-го года жило примерно тридцать - тридцать два человека военнопленных. Официально жили. Они должны были работать в общинном дворе, но раз в неделю (обычно по субботам) должны были ходить в этот полицейский участок и регистрироваться: "Я есть, я есть". Вот у наших соседей поселились трое молодых кадровых военных: Николай, Алёша и третий - Саша, по-моему. Им было лет по двадцать, они выходили из окружения.

- А фамилии не помните?

Самый высокий - Матасов, другой - Белов, ну а третьего уже не помню, потому что они недолго были и не остались работать: дожили до похолодания и ушли в леса. Где они закончили? Но я с ними особенно не общался, они мне иногда: "Принеси закурить чего-нибудь". Значит, это 41-й год.

В 42-м году те, которые остались из числа военнопленных, продолжали работать в колхозе. Некоторые поженились. Я знаю таких. Один - Зайцев. Он женился на одинокой молодой девушке, Прасковье, и потом в 43-м году ушёл в армию и погиб. Но дочка осталась. Другой тоже женился. Он сам из Харькова, попал в плен, бежал и женился на молодой, интересной (Надя её звали, а его - Серёжа). Прожил до 42-го года, потом ушёл в армию и тоже погиб. Ну, это отдельные эпизоды, потому что, вы понимаете, село большое. У нас было около девятисот дворов, и с начала до конца село растягивалось километра на три вдоль речки. Населения было свыше четырёх тысяч человек. Вот я в 7-й класс ходил - это 39-й, 40-й год - у нас в школе было семьсот сорок детей. Классы были: А, Б и В. Тридцать два учителя работали в школе. Имели высшее образование двое: директор школы, Матрона Андреевна Тищенко - она имела высшее педагогическое образование, преподавала украинскую литературу и мову, и Боровик Михаил Семёнович -

преподаватель немецкого языка, он тоже закончил до революции высшее учебное заведение (по-моему, педин какой-то). Человек пять-шесть учительские институты закончили: тогда были такие двухгодичные институты.

- Скажите пожалуйста, немцы проводили какие-нибудь репрессии по отношению к мирному населению?

Да. Примерно числа 8-го-9-го сентября (может 10-го) я вышел из дома, на крыльце стою. До центральной дороги, которая ведёт из района в село, метров сто. А погода такая облачная, мелкий дождик моросит. Мать спрашивает: "Может сегодня не пойдёшь на работу?". Я говорю: "Да вот, смотрю". Вдруг слышу: ту-ту-ту-ту-ту - стук. Смотрю - мотоциклы трёхколёсные едут со стороны района, по два в ряд. Сидят немецкие солдаты, зашторенные, в касках, на переднем пулемётная установка. Один солдат за рулём, второй за ним, и ещё один в коляске - по три человека. Я говорю: "Мама, смотри, по-моему немцы - это не наши мотоциклы" - и по форме вижу, другие. В общем, посчитал: тринадцать мотоциклов проехало в село. До центра километр ровно от этого места. Мать говорит: "Не ходи никуда, сиди дома". Но мне охота узнать, что будет дальше. А в селе тишина. Вдруг - раз, слышу выстрел. Смотрю - поднялась ракета. Значит, эта группа заехала в центр села, раскурочила магазин (в селе было два магазина, но там ничего не было фактически), дали ракету, что село занято, а потом немецкие солдаты с касками побежали по ближайшим хатам и кричат: "Матка! Матка!" - это я уже слышал потом - "Яйки! Яйки! Млико!". Но ни у кого силой не отбирали. Ну, там кто-то яйца выносил, кто-то молоко. Набрали они, в магазине, я говорю, ничего не было, его разграбили до этого (наверное, я не знаю), и примерно через сорок-пятьдесят минут слышу: ту-ту-ту-ту-ту - уехали. Потом всё тихо, все ходим на работу.

4-го ноября (это точное число) 41-го года я тоже вышел на работу, и погода опять такая хмурая. Смотрю - со стороны района едут мотоциклы и машины. Впереди два или три трёхколёсных мотоцикла проезжают, потом три грузовые машины крытые (эти самые, "крупповские"). Проехали. Я снова туда, мать говорит: "Никуда не ходи, потому что ты не знаешь, что такое там". А мне же интересно узнать, что. Но раз мать сказала, мать надо слушать (*улыбается). Я никуда не пошёл, но вышел до конторы. Говорю: "Я выйду к конторе (а это примерно двести метров от нашей хаты)". Вышел туда, там центральная дорога, направо посматриваю - они уехали в центр. А до центра оттуда, от колхозной конторы, ещё метров восемьсот. Прошёл примерно час, бегут три солдата немецких: в касках, в плащ-палатках, впереди эти бляхи (видели в кино?), на груди автоматы висят. И с ними, ну, в колхозе его называли "виконавець" (*рус. - исполнитель). Это в каждом сельсовете был как бы рассыльный. По-русски он рассыльный, а в селе называли "виконавець", который должен был привезти, показать: где, куда, чего? Пробежали они через территорию колхозного двора, затем наискосок, на наш двор, там улочка, и через минут тридцать - оттуда же. Мы стоим, тут мужчины, женщины, старики, детвора. -"Что это такое?" - никто ж не знает. Идут три этих солдата, "виконавець", и с ними ведут Онопу Иосифа. Руки назад, так же по этой дороге прошли, ни с кем ничего, и в пошли центр. Все спрашиваю: "А что такое?". Он в колхозе не был, но тоже в сельсовете работал рассыльным - "виконавцем". Ну, все руками разводят, и старые, и малые - увели. Прошло ещё минут сорок-пятьдесят, выехали оттуда три эти машины и уехали в сторону Батурина. За этими машинами бежали несколько женщин в слезах. Потом уже слышу - говорят: "Они приехали, машины поставили в центре села, выставили охрану, и у них уже была наводка" - потому что немцы не знали, а свои, которые в основном... Ну, я боюсь сказать. ...которые дали списки, и немцы уже по спискам арестовали: председателя нашего колхоза Кузуба Савку, арестовали этого Онопу Иосифа - это сосед наш, арестовали работника колхоза "Червона зірка" Башука Андрея, потом ещё Марчука (по-моему, Ивана), и арестовали в общей сложности тринадцать человек. Но, как потом я узнал (мне сказали), в списках у них было семнадцать. Но некоторые своевременно ушли: кто в леса, кто в подполье. А тринадцать человек арестовали и увезли. И никто не знал, где и что. А их вывезли в этот же день, и по дороге из Батурина на Бахмач, где когда-то до коллективизации стоял хутор Городищенский (там были хатки, а потом все эти хутора снесли), по левой стороне их расстреляли. Это было 4-го ноября 41-го года.

- А почему именно их? 

А кто знает? И до сих пор неизвестно.

- Коммунисты, что ли?

Да у нас в селе коммунистов вообще не было! Поэтому я и говорю: это были те, которым кто-то чего-то не... И было это уже 4-го ноября, а немцы дали ракету, что занято село, где-то 9-го-10-го сентября. Значит, где-то кто-то накапал. И я знаю, например, одного пожилого, который в колхозе не был, но который в августе-сентябре 41-го года вылезал на крышу хаты и смотрел: ну скоро там немцы придут? И его тоже, кстати, расстреляли, но позже. Потому что гнали колхозный скот, когда фронт приближался (лошадей, коров эвакуировали, тракторы, комбайны - всё угоняли на восток), каждый день колонны шли. И вот, у нас рядом с селом луг такой, в километре диаметром, и тут река. Идёт стадо коров: ну, они могут пройти в день километров двадцать. Я тоже занимался эвакуацией скота - мы проходили пятьдесят километров за два дня. Но их надо остановить где-то. Вот выбираем луг, остановили, а корову надо каждый день доить, её вымя распирает. Старшие остаются, а нам, пацанам, говорят: "Быстро в село, просите женщин, чтобы пришли сдоить". И сами на землю сдаиваем. Ну потому что корова пропадёт, если молоко не сдоить. А мы перегоняли примерно, бывало, триста-четыреста коров. Так вот, я к тому говорю, что у нас был вот этот луг, и загнали туда стадо коров. Они пришли со стороны из Белоруссии, но сколько они прошли километров? Ну, километров двадцать примерно. Их остановили. Те, которые их сопровождают, они просят: "Идите сдоите, кто может" - а все боятся, потому что это чужое - своё есть. Так вот, этот дед, который, я говорю, выглядывал: "Скоро там немцы придут?" - а в колхозе не был, он решил: раз вот есть стадо - тысячи коров, телята - бери, никто ведь не считает. И он, я не знаю, сколько коров украл оттуда. А кто-то его тоже заложил. И его тоже пригласили в комендатуру, и говорят: "Откуда у вас эта корова?". -"А вот там, на лугу..." - туда-сюда, и его расстреляли. -"Это не твоё".

- Часто вообще было такое, что "стучали" друг на друга односельчане?

Ну я не могу конкретно называть примеры, потому что я не знаю. Но было. Я сужу по тому, что вот этих семнадцать человек, их кто-то заложил. Потому что откуда немцам знать, кто тут был?

- А немцев многие ждали как освободителей?

Не-е-ет, ну вы понимаете, вот 12-го июля 41-го года у нас был общий призыв - ушло сразу сто семьдесят мужчин. Это рёв был такой. Мать моя держала на руках дочку самую младшую, ей тогда трёх лет ещё не было, и, я помню, отец с ней прощался, целовал её, плакал - и вот шёл этот поток. Так какое радоваться? Но были такие, которые, вот я говорю, в колхоз не шли, поэтому они игнорировали. Ну, у них были другие настроения. Обвинять их в этом... Что такое колхоз, если перевести на современный язык? Можно сказать - это рабство. Потому что вы не имели права из колхоза никуда выехать. Вы не имели права переехать в город на работу без паспорта, а паспорт в селе не выдавался до 65-го года. Ну? Что делать?

Так вот, этих тринадцать человек, которых расстреляли, их только в конец феврале (а может даже было и начало марта, но ещё снег лежал и лёд) разрешили забрать. Указали с комендатуры: "Вот здесь они расстреляны" - в этом Городищенском хуторе. Туда поехали и обнаружили, что действительно они там лежат: их свалили, чуть присыпали землёй, но когда снег начал таять, они разрешили забрать жертв террора этого и перевезти. И мы забрали их оттуда, перевезли в село и похоронили в братской могиле на общем сельском кладбище. Тринадцать человек. Сейчас я давно уже там не был, но спрашивал: "Там братская могила есть?". Говорят: "Ещё есть". Вот. А кто их заложил - никто не знает. Потому что вот этот дед, например, который немцев ожидал, я думаю, что он кое на кого написал. Но его тоже расстреляли. Отдельно, правда. За то, что взял корову, которая общественная.

И вот ещё насчёт полиции, вы спрашиваете: "Угоняли - не угоняли". Вот этот осетин, который остался с моей картой, он зарегистрировался в полиции, что он военнопленный, жил на квартире у нашего же соседа, который был в его части до 41-го года, и потом, я не знаю как, но ему предложили пойти в полицию. И он стал начальником полиции в селе. У него было четверо полицейских. Все четверо - свои, я имею в виду сельские. Ну, один только был злой, вредный, который в меня дважды стрелял и говорил: "Я из тебя большевистскую заразу выбью! (*смеётся)". Это было в 42-м году.

- А можно подробнее?

Ну, его фамилия Солодовник. Я что-то там рассказывал (это было вечером), там были ребята - мальчики, девочки, и он услышал какие-то слова неприличные, я не помню уже детально, но он сказал: "Вон отсюда! Чтоб твоей ноги не было!". Я - уходить, а он: "Ложись!" - а там сыро. Ну я лёг. Он выстрелил. А потом ещё. А потом я уже побежал домой. Но я больше его не видел. Кстати, когда началось освобождение, он куда-то исчез - не знаю, куда. Так вот, этот начальник полиции, который осетин, в его подчинении было четверо полицейских. И я говорю, что среди них только этот Солодовник был такой вредный, потому что он и его сестра, они в период коллективизации в колхоз не пошли, но грабежом занимались. И поэтому в селе даже пели песню: "Нема хліба, нема сала - Солодовниця забрала" - это его сестра. Она потом тоже куда-то исчезла.

Так вот, это где-то было уже, наверное, в мае 42-го года. Я иду на работу, вижу - едет начальник полиции: Миша его звали, Тамаев. Он говорит: "Иди сюда (*понижает голос). Скажи своим корешам, чтоб сегодня-завтра с глаз долой исчезли, потому что завтра будут брать в Германию" - это слова его. Вы понимаете? Значит, он не делал зла никому. Я сразу предупредил своих ребят, мы взяли запас яиц, картошки, и за речку, в лес. Там три дня прожили, оттуда провели разведку - ну всё, вернулись обратно. В общем, несколько человек немцы взяли, несколько человек ДОБРОВОЛЬНО пошли - и такие были. Потому что пообещали: "В Германии вы будете то-сё, как кот в масле". И я знаю двоих ребят, которые добровольно согласились, двоих девчат знаю, им тогда было где-то по восемнадцать-девятнадцать лет. Вот они добровольно. Все они там отработали (в основном в сельском хозяйстве), все остались живы, все после войны вернулись, их никто не трогал. Из этих ребят (троих даже знаю) один переехал сразу в Мариуполь, на заводе работал, потом приезжал, мы с ним встречались - мы с ним в 7-й класс ходили и в 8-й. Другой работал в селе, конюхом в школе. Третий тоже работал в селе, в колхозе. Девчат этих двух я тоже знаю, они повыходили замуж, и в селе их никто не трогал. Одна вышла замуж за англичанина, потому что после освобождения она оказалась в английской зоне, и там познакомилась с английским солдатом. Вышла замуж за него, уехала в Англию, и где-то в 55-м-56-м году, когда я был в отпуске, говорили, что она приехала в село. Там встречались с ней (я не встречался, не видел, но слышал), она говорит: "Живу нормально. Удивляюсь, как вы тут живёте в бедности?".

- А что с теми полицаями сделали, когда наши пришли?

Значит, Солодовник удрал куда-то. Середа один - его судили, дали десять лет. Тамаева судили - тоже десять лет. Но на суде (я в это время был в армии уже, поэтому со слов говорю), там выступали, говорили, что вот эти двое, и ещё один был третий - они никакого зла не делали, никого они не грабили, никого не убивали. Но им дали по десять лет. Всё. Никого не расстреливали из них. Они все потом отсидели, вернулись. Тамаев женился на девушке, которая училась на два класса старше меня: я ходил в 8-й, а она в 10-й. Женился, и они потом переехали в Сумы, потому что в селе все друг друга знают и все по-разному относятся, скажут: "Такой-сякой". 

- Когда ваше село освободили?

Красная армия пришла тоже в сентябре - 2-го числа, но 43-го года. Ровно два года была оккупация. Значит, примерно 25-го-26-го августа хлынули потоки машин из-за Сейма, со стороны Глухова, со стороны Кролевца, со стороны Севска (это после Курской битвы уже было). Немецкие машины с солдатами драпали в сторону Бахмача, в сторону Нежина - то есть на запад. И в районном центре уже в конце августа никаких властей не было. Всё было свободно. Начался потихоньку, ну, скажем так, грабёж: в магазинах всё растащили.

- А грабил кто?

Народ (*улыбается). Мужчины, женщины, девчата, хлопцы. Ну что там можно было взять: соль - это дефицит (обыкновенная соль). У нас в районе был маслозавод, хороший такой, там изготавливали хорошее масло и хороший твёрдый сыр - такие болванки, килограмма по четыре. И уже наши войска подошли со стороны Пролетарского, со стороны Коропа к Сейму, ну то есть к Батурину вплотную, а комендант этого завода всё сидит там (это местные жители говорят, которые в окна всё видят). Говорит: "Я отсюда не уйду, пока своими глазами не увижу первого советского солдата". И он охранял, сколько можно было вывозить это масло и сыр (там много было). Ну, говорят, что его где-то по дороге до Борзны уже пристрелили.

Да, ещё один момент: немцы построили мост через Сейм. Сейм - это приток Десны. Ширина его в нашем районе была 100-105 метров. Глубина - метр-два, местами три. Мосты были деревянные: один мост всегда в селе у нас строился, другой - в Батурине. На лето строили, на зиму убирали, потому что ледоход их ломает. Когда немцы оккупировали эту территорию, в 42-м году в мае месяце приехала группа. Это была команда: в гражданской одежде, но под конвоем. Я потом узнал - это в основном были евреи из Венгрии, которых (ну сколько я, десятков несколько спрашивал, где они работали - банкиры, бухгалтеры, врачи) оставили в живых и создали, не знаю, как точно называлась команда, но они занимались строительством. Их хорошо одевали, кормили, но они были под конвоем. Они же разработали проект моста, потому что немцы имели в виду надолго и всерьёз. Значит, длина моста была 1505 метров. От Батурина через речку, на той стороне, где Матиевка, там была вышка охранная, высотой метров двадцать. Ширина моста была примерно метров семь. Шесть рядов свай, настил делался "ёлочкой", доска "сороковка" (40 миллиметров толщиной). Лес был рядом, там рубили деревья (и вручную, и электропилами), и всё сюда свозили - это расстояние километров семь. Высота была (ну, если по центру) от воды метров восемь. И с правой стороны, откуда ледоход идёт, построили специальные ледоломы. Забивается свая, и под углом на сваю вот так кладётся другой мощный брус со стороны льда. Лёд напирает, ломается, крошится и расходится. Этот мост за год построили. Работали в основном вот эти венгры, но помогали и наши. То есть из каждого общинного двора по наряду высылали: когда пять подвод, когда десять человек - когда какие рабочие требовались. Нарушить это нельзя было, потому что заработаешь шомпола или попадёшь в распоряжение комендатуры, а никто туда не хотел. В 43-м году началось движение в начале года, а летом подошёл фронт. И тут же приказ (в том числе и в нашем общинном дворе): "Срочно из каждой бригады (у нас было три бригады) запрячь по две подводы пароконные, нагрузить соломой и везти в Батурин". Привезли мы туда, нам показывают: "Сгружайте под мост". А там, я говорю, что длина моста - 1505 метров, а ширина реки - примерно 110 метров. Но там ещё был рукав небольшой, и основная часть моста проходит над сушей. Но она заливается весной. И поэтому мы туда привозили солому, под мост забивали, и где-то 1-го сентября я вышел, смотрю - дым (это пять километров от хаты). Говорю: "Горит мост, наверное" - сожгли, да. Вот такая красота была, и остались без моста. 

Примерно в середине октября, числа 20-го, пошла первая волна мобилизации. На нашей освобождённой территории были образованы полевые военкоматы - это была полоса 1-го  Украинского фронта Ватутина. Призвали всех, начиная примерно от 1896-го года рождения и до 1925-го включительно. Прошёл месяц, и в декабре призыв 26-го года, потому что во время войны призывали по достижении семнадцати лет. Значит, тут уже было с опозданием, потому что некоторые родились в январе, а некоторые - в декабре. Но всех. Я в это время учился. Как только нас освободили, я сразу пошёл в 9-й класс, потому что я закончил до войны восемь классов, и меня интересовала учёба. Пришёл в свою школу, там кто-то был из учителей, говорит: "Нет пока учителей, и школьников нет - приходите через неделю". В октябре пришёл, говорят: "Есть уже человек пять в 9-й класс - приходите". Я пришёл: два мальчика (один 26-го года рождения, второй старше, но у него была ранена рука, он не подлежал призыву), и пять девочек, которые до войны тоже учились в 8-м классе. И в декабре месяце, в начале где-то, на уроке украинской литературы (по-моему, "Энеиду" Котляревского разбирали: "Еней був парубок моторний" - знаете?) вдруг: "Тук-тук". Открывается дверь: "Разрешите?". Учительница, Галина Ивановна: "Да, що ви хотіли?". -"Я из военкомата". Прошёл: "Самозвон Василий есть?". Тот встаёт: "Есть". -"Получи повестку. Сибирь Василий есть?". Я говорю: "Есть". -"Повестку". Третий - нет. Учительница сидит, у неё слёзы на глазах, я говорю: "Галина Ивановна, не плачьте, так положено". -"Значит, завтра чтоб были в военкомате в 9 утра". Вот так.

На следующий день пришли все, кому раздали повестки. Из села человек тридцать было такого возраста, 26-го года рождения. Комиссия в военкомате: "Приготовьтесь, раздевайтесь до трусов". Ну, если честно сказать, не у всех были трусы... Разделись. -"Так, фамилия?". Называет фамилию. -"Жалобы есть?". -"Нет". -"Пиши: годен. Следующий!". В общем, нас тридцать человек, мы прошли минут за тридцать-сорок эту комиссию. -"Жалоб нет?". -"Нет". -"Жалоб нет?". -"Нет". -"Пиши: годен, годен, годен"...

- (*Смеюсь) А был хоть кто-то, кто не прошёл комиссию?

Ни один. Все прошли. У меня рост тогда уже был 178 сантиметров примерно, а вес - килограмм пятьдесят. Такой вот тощий. А был у нас один парень, "Маджа" его называли, у него рост, наверное, сантиметров 150 и вес - килограмм сорок или сорок пять. Такие были тоже. И никого не забраковали, всех признали годными для прохождения службы в Красной армии. И предупредили: "Завтра к 11-ти часам чтобы все были в военкомате". А нам до военкомата пять километров. Ну, к 11-ти, так к 11-ти. -"С собой чтоб имели сменное бельё, одеты были прилично (это декабрь, мороз ударил в том году), и харчей хотя бы дней на десять" - так сказали.

На следующий день собрали всех, постригли под машинку, потому что все были чубатые, и пешим ходом отправили на станцию Бахмач - это примерно 22-23 километра от Батурина, откуда мы шли. Пешком, но у нас была на тридцать человек одна подвода, на которой лежали наши рюкзаки: у кого больше, у кого меньше - кто сколько набрал харчей. Одежда была вся на себе. Приехали, расположились на Бахмач-Товарная (пассажирская была разбомблена в годы войны), нас там уже ожидали во всю. В окружающем районе, на расстоянии километра, а может и больше, нас расселили в частных домах. Мы попали недалеко, примерно метров пятьсот от площадки, где собирали нас. Хозяйка - женщина, у неё дочка была лет десяти или двенадцати и мальчик лет восьми. Мужа не было, но мы не спрашивали, где он. Одна комната всего. Женщина эта спрашивает: "Где же я вас положу? Только на полу". А пол земляной. Мы говорим: "Ну, куда денешься?". Нашли соломы, принесли, постелили, и в ряд пять человек улеглись. И там мы провели, наверное, дней десять.

Каждый день мы выходили на плац, и там всё время добавлялись, добавлялись, добавлялись новые призывники. Это районы: Ичнянский, Бахмачский, Коропский, Новгород-Северский, потом ещё Понорница - это за Новгород-Северским. Там расстояние до Бахмача разное. Кого-то на возах привозили, часть поездом. А здесь был сборный пункт. Каждый день приходил, ну очевидно генерал, потому что он всё время ходил в такой бурке, шапка у него тоже генеральская была, но погоны закрыты буркой. Его сопровождали обычно человека три-четыре: капитан, майор и так дальше. Каждый день нас строили и каждый день объявляли: "Надо готовиться, мы будем формировать, мы войдём в состав 1-го Украинского фронта, и всё что нам будет приказано..." - ну, как положено всё объясняли (*улыбается).

- А обмундирование выдали?

Нет, всё своё. Когда мы шли в Бахмач, я прохожу мимо одной женщины, а она плачет. Фамилия Лавриненко. Спрашиваю: "Что такое?". Она говорит: "Сегодня почтальон принесла похоронку - Василя убили, когда форсировали Припять". И вот тогда я первый раз услышал об этой злосчастной станции. Спрашиваю: "Где, тётя?". Она говорит: "Ну в Чернобыле". А я понятия не имею, где этот Чернобыль. -"Они там форсировали, их даже не переодели, они были в своей одежде" - вот их взяли 20-го и 25-го октября и в  таком виде толкнули форсировать Припять. И он там погиб. Это мой одноклассник - Лавриненко Василий Александрович. По дороге, пока шли, ещё одного встречаем: Вовк Иван, он на год старше меня был. Смотрю - с перевязанной головой, тоже в своей одежде. Не всех обмундировывали, не успевали - совали туда. А нас пока каждый день строили, уже каре образовалось такое вот, ха-ха.

- Я не понимаю, почему их не отправляли сначала в запасной полк и не обучали там?

Так надо было, чтоб был этот запасной полк (*улыбается). А живая сила нужна была. В Днепре потопили живьём полмиллиона - форсировали так. Тогда разное было отношение. Я потом попал в запасной полк, но тут вот пока не знали, куда нас всунуть - я так понимаю. Нас строили, тренировали, чтобы как-то слепить это толпу, серую массу (*смеётся). 

И вот, где-то уже дней пять-восемь прошло, нас снова построили и сказали: "Завтра-послезавтра вам начнут выдавать сухой паёк (потому что мы жили пока на том, что из дому привезли - на сухарях)". Снова появился тот же генерал в бурке и три офицера сопровождающих: один - точно майор, и два капитана, по-моему. Идёт так медленно, и вижу, что смотрит внимательно на строй. А мы стояли по четыре в ряд и примерно по восемь один за другим - группами по тридцать, по тридцать два человека. Сказали, мол, это ваши взводы будут. Идёт, смотрит, до меня не дошёл немного, но я внимательно наблюдал и хорошо видел, как он глазами майору показал, майор подошёл: "Солдат такой-то, выйти из строя!" - пальцем указал. Солдат вышел, генерал посмотрел на него, что-то сказал майору (это на расстоянии от того места, где я стоял, примерно метров восьми-десяти), этого солдата забрали в своём обмундировании и ушли. Это был 43-й год.

Где-то в 73-м году я был на каникулах у матери, и оттуда возвращался в конце августа на работу в Одессу. Ждём автобуса Батурин-Бахмач: жена, дочка и сын. Я стою курю, но чувствую, что на меня кто-то смотрит - вот такое ощущение есть. Я поворачиваюсь, но не вижу. Он говорит: "Извините пожалуйста, я смотрю на вас - вы в 43-м году в  декабре были на формировке в Бахмаче?". Я говорю: "Был". -"А вы не помните, как генерал проходил, и из строя взяли одного солдата?". Говорю: "Помню - это было недалеко от меня". -"Это был я". Оказывается, на Курской дуге у этого генерала погиб сын, танкист. Ну, вы понимаете, как переживал отец? Сын, да ещё такой возраст -  где-то лет двадцать ему было. И вот этот солдат был очень похож на сына генерала - это уже потом он мне рассказывал. Говорит: "И вы знаете, он меня забрал к себе, и до конца войны, до самой Германии не отпускал на опасные операции. Но мне было неудобно, и иногда, когда он знал, что операция неопасная, с разведротой меня отпускал, и я уходил, чтобы меня отмечали...". И такое было.

А нас тут сортировали-сортировали, потом пришли какие-то гражданские лица и военные, и говорят: "Завтра приготовьтесь на погрузку в эшелон. Куда - вам скажут". Нас погрузили на следующий день в товарняки, в пульманы (в нашем составе была половина таких, половина таких). В товарняке, вагоне двухосном, сорок восемь человек размещалось. В пульмане - длинный вагон, большой - девяносто шесть. Нары деревянные: один, второй, третий ярус. В середине, поскольку зима, "буржуйка" (печка такая). Вот эту всю огромную массу, сколько нас там было, тысячи три, наверное, насобирали из этих районов, всех в своём обмундировании погрузили: "Куда?". -"Вам скажут". Приехали в Конотоп. А из Конотопа, я знаю, можно на Ромны поехать, на Черкассы поехать можно. Куда? Поехали в ночь. Ну, короче, ехали-ехали - оказались в Воронеже. Ха-ха. Спрашиваем: "А куда мы едем?". -"Вам скажут" - какие-то гражданские лица нас сопровождали, военных не было (ну, они, может, отставниками были). Из Воронежа мы попали потом в Пензу, и нас повели в баню, потому что у нас за это время завелось, извините, вшей - кошмар, они заедали нас. Забрали всё, что на нас было, прожарили, мы шикарно помылись, и из Пензы вышли (ну, я всё не буду называть) на Волгу и оказались в Куйбышеве, потому что эшелоны шли не по расписанию, а когда была свободная дорога: если эшелоны идут с востока на запад, значит им "зелёный коридор".

Доехали до Куйбышева, там нас остановили и первый раз дали горячую пищу. Какие-то столовые вдоль вокзала стояли. Значит, капуста и мороженная картошка, но горячее. И какая-то крупа наподобие каши. Вот этим нас первый раз накормили. А так - выдавали сухой паёк: сухари и галеты. Галеты - два брикета гороховых по сто грамм. И мы в  вагонах на "буржуйках" сами себе варили, начиная от Куйбышева и дальше всю Сибирь, до Читы. Только утром эшелон приходит, останавливается - толпы мальчиков и девочек:  по пять лет, по шесть, по восемь. Даже, я замечал, бывали лет по одиннадцать-двенадцать. Очень бедно одетые, с баночками такими. Их почему-то назвали "седьмая рота". Почему - не знаю. Но как только открывали двери: "О! Уже седьмая рота тут". -"Дяденьки! Дяденьки! Сухариков! Чего-нибудь дайте покушать! Возьмите нас с собой!". -"Так куда мы вас возьмём? А назад как?". -"Да мы уже ездили, мы знаем, как ехать от Красноярска до Иркутска, или как от Новосибирска до Красноярска...".

- Бездомные, что ли?

Это не бездомные, а те дети, чьи родители не могли их прокормить. Вот мы взяли девочку лет восьми-десяти: "У тебя кто дома есть?". -"Мама. Но она работает на фабрике в ночную смену". -"А папа?". -"Сказали, что папа погиб". -"А кто у тебя ещё есть?". -"Братик меньший". Такие дети. И они с баночками из-под консервов просили у нас покушать. Ну а что мы можем дать? Мы могли дать только сухари. И вот, мы взяли от Новосибирска до Красноярска двоих или троих, а потом из Красноярска до Иркутска тоже взяли. -"Ну вы домой вернётесь?". -"Да!". Мы их напоили чаем, на плите что сварганили - тем поделились с ними. И их называли почему-то "седьмая рота". Чего так - не знаю.

Доехали до Иркутска, в Иркутске снова баня. Потом над Байкалом долго стояли, даже успели побегать по льду. Станция называлась "Зима", там нас покормили второй раз - это уже прошло дней двадцать. Снова дали горячую капусту, мороженную картошку и какую-то крупу. И потом оттуда мы последовали на Читу, Биробиджан, Хабаровск. И уже в феврале (целый месяц мы были в пути) ночью остановились. Прошёл старший, который был у нас из райвоенкомата: "Так, хлопцы, выходите". Выходим, спрашиваем: "Что это?". -"Это Уссурийская тайга, Приморский край, станция Провалово". Мы вышли, нас построили, тут появились офицеры - два лейтенанта и, по-моему, старший лейтенант - и в ночь мы пошли. Идём, идём, идём - речушка какая-то. Спрашиваем: "Как река называется?". -"Амба" - хорошее название?

- Ну, такое...

Станция Провалово, река Амба. И тут же прошли - населённый пункт: "А это что?". -"Это военный городок" - назывался он Занадворовка. Нас провели через эту Занадворовку, смотрим - есть хаты такие замученные, а есть нормальные здания - кирпичные, каменные. -"Это что?". -"Это штаб бригады, это то, это сё" - в общем, часть воинская. Подошли, нам говорят: "Вот ваша землянка". Она наполовину в земле, половина наверху - казарма такая. И сверху сопка. -"А сопка как называется?". -"Каюк".

- А почему все названия такие пессимистичные?

Ну я не знаю, так назвали. Я потом проявлял интерес, спрашивал - эти названия абсолютно точные: Провалово, Амба, Каюк - хе-хе. Нас разместили в этой казарме, человек, наверное, сто пятьдесят или сто восемьдесят. Нары двухъярусные, покрытые камышом. Мы там переспали, на следующий день появился старшина - весёлый, статный, именно  настоящий старшина, Самосенко фамилия: "Так, ребята, выходи! Будем строиться, начитать военную службу". Рассказал, где что, говорит: "Вы находитесь на территории 4-го отдельного стрелкового батальона. Командиром батальона у вас будет майор Соломенный, его заместитель - майор Хмара. Командир вашей роты - старший лейтенант Гольдберг. Командиром первого взвода будет Петкерев, второго - Федоренко, у третьго взвода - Ковалёв...".

- Слушайте, у вас не память, а компьютер.

Ну, я что один раз услышу, то запоминаю на всё время. Такое Бог послал. -"А это будет ваш помкомвзвода, старший сержант Арестов Иван Акимович". Кстати, по поводу "дедовщины". Я прослужил два года полных - никакой "дедовщины" нигде и в помине не было. Не было. Были обычные солдаты. И вот этот старший сержант Арестов, он сам из Красноярской области, из Ачинска, построил нас: "Так, я ваш помкомвзвода, у меня обязанности такие-то. Командиром первого отделения (десять человек) будет сержант Токарев, второго отделения - Копач Василий, в третьем отделении будет сержант (*пауза) (из Курской области), и четвёртое отделение - сержант Северюков". Вот, четверо. А, вспомнил: третье отделение - Николай Гадицкий. Фамилия такая нехорошая, и он был такой же солдат паршивый (*смеётся). Всех назвал. -"Значит, завтра вы получите оружие". На следующий день мы получили оружие, я получил "Дегтярёва" ("ЖУ 213" перед глазами торчит) - это с диском который, на 47 патронов, и 48-й в стволе.

Прошло уже, наверное, дня три-четыре, нас постепенно учили, каждый день строевые занятия проводились, огневая подготовка - всё, как положено. И вот, старший сержант Арестов услышал, как кто-то из солдат заматерился. Он: "Иди сюда". Тот подошёл. -"Так, идём со мной" - и тихо, не кричит. У нас в землянке, когда заходишь, с правой стороны стояло корыто длинное и бочки с водой. И там такие сосочки: нажимаешь их, и вода течёт. В этом корыте одновременно могли мыться с одной и с другой стороны по шесть человек. И мыло лежало хозяйственное. Оно было порезано на такие кусочки, размером со спичечный коробок. Арестов подводит его: "Так, бери мыло". Он взял. -"Открой рот. Мыло в рот". Солдат этот бедный стоит. -"Я приказал, мыло в рот!". Кладёт. -"Закрой рот". Сам видел, из нашего взвода несколько попало таких "мудрецов", которые любили материться. Ну, это минуты две-три, потом он говорит: "Выплюнь, водой прополощи, и если ещё раз услышу от тебя матерщину, будешь наказан более жестоко".

А если были в полевых условиях (вот в Тайге, например), и если он тоже где-то услышал матерщину - значит, там такого умывальника нет. Но там всегда, как только рота, батальон остановились на ночлег, сразу делается общественный туалет. Прокапывают канаву, ставится будка, и обязательно часовой стоит. И этого несчастного, хе-хе, если он заругался, Арестов туда ставил. Там запах... -"Тридцать минут никуда не выпускать" - часовому говорит. Так перестали в роте материться! Я прошёл с этим старшим сержантом почти два года (он был старшиной роты, потом помкомвзвода - в общем, менялся) - не было никакой "дедовщины", никаких ругательств, всегда всё было нормально.

Так вот, нас расфасовали, сказали, что мы в четвёртом отдельном стрелковом батальоне 12-й отдельной стрелковой бригады (в ней всего четыре батальона было), и разместили нас в 134-м укреплённом районе. Это, чтобы вам было понятней, от Хасана до Ханки по Дальнему Востоку. И там мы в течение 44-го года делали дзоты, долговременные огневые точки - в общем, различные укрепления, которые только можно было делать, используя местный материал. Леса в Уссурийской тайге было в достатке.

- Вас готовили к войне с Японией?

Да, потому что с Дальнего Востока были отправлены на запад практически все воинские части. Вот, например, в Раздольном, где мы стояли долгое время, там был памятник 32-й стрелковой дивизии, которая отличилась на Хасане, а потом она же отличилась под Москвой в 41-м году. И когда вы слышите, что под Москвой сибиряки, сибиряки - так в Сибири дивизий не было. А на Дальнем Востоке граница с Маньчжурией (а это была территория Японии фактически) составляла 11 тысяч километров. И вот это всё надо было закрыть. И нам объяснили, что, мол, сюда вас прислали не просто на отдых в Уссурийскую тайгу, а для того, чтобы укреплять границу. Потому что Япония - союзница Германии, и в любой момент может начать военные действия. В Занадворовке располагался штаб нашей бригады и, наверное, десятка полтора офицеров. Вот, я знаю, командир бригады был - подполковник Исаков, начальник огневой подготовки был, ещё там кто-то, ну и командиры батальонов. Батальонов было четыре, все отдельные. И отдельный был у нас ещё стрелковый артдивизион (по-моему, 254-й). Регулярно проводились занятия: и учебные, и строевые, и огневые - и всё это объясняли потихоньку.

- Чем вас там кормили, и какое было обмундирование?

Обмундирование нам выдали сразу, как мы пришли в Занадворовку. Выдали старое, б/у. У меня были брюки, на которых и тут дырки, и там дырки - я сидел, штопал. Сказали: "У каждого есть руки - зашейте, всё приведите в порядок". Шинели выдали: мне досталась новая, некоторым достались старые. "Будёновки" выдали - тоже со склада, старые, б/у. И выдали ботинки с обмотками (ботинки тоже разные были). Сказали: "Обмотка должна быть до верха, на ладонь ниже колена" - потому что солдаты всегда норовили обмотать пониже. Вот это выдали. А кормили в столовой. У нас была столовая батальонная, там в две или три смены проходили, потому что в батальоне насчитывалось примерно девятьсот человек. В роте у нас было сто семьдесят пять человек. И кормили так: завтрак, обед и ужин. Хлеба выдавали 600 грамм, крупы было положено на солдата где-то 160 грамм в сутки, сахара - 25 грамм. Ну, это только основное. Потом заготавливали отдельно капусту, картошку в окружающих сельских районах.

В декабре 44-го года началась переформировка, потому что запахло войной, и бригады начали объединять. Наш батальон ввели в 621-й стрелковый полк 393-й дивизии. Позже  я узнал: 393-я дивизия была разгромлена немцами в 1942-м году под Изюмом, и у неё отобрали номер - они потеряли знамя и так дальше. А теперь, в конце 44-го года, этот номер передали на Дальний Восток. Тут мало кто знал о том, куда эта дивизия подевалась, и нам присвоили её номер. Командиром дивизии стал наш командир бригады, подполковник Исаков. Ему присвоили звание полковника, дали три полка: 621-й, 641-й и 505-й - и артиллерийский 519-й полк. И нас вывели уже на самую границу. Там сопки, поэтому где ближе, где дальше, но от границы примерно километр-полтора. Расположились, нам сказали: "Это ваш участок, его надо укреплять, его надо изучать" - и так продолжалось уже до августа 45-го года.

В августе 45-го, где-то числа 2-го, ночью объявили тревогу. Нас подняли, приказали все следы нашего пребывания разрушить, и мы ушли в небытие. Ночью двигались в одном направлении, после восхода солнца сворачивали налево-направо, передышка час, затем поворачивали и шли обратно туда, откуда пришли. Эти марши были с целью запутать противника, потому что за нами наблюдали. Я же вам говорю - это всё проходило на расстоянии километр-полтора от границы. Шли тайгой, сами себе прокладывали вдоль границы дорогу, но ничем не мостили, а только вырубали деревья, чтобы могли проехать подводы или пройти люди. И так ходили дней пять.

8-го августа нас остановили, а был дождь, сырость, погода такая непутёвая. Мы прикрылись палатками, кто-то перекуривает, а нас ещё не кормили ужином. Потом проехала машина, "Виллис" американский, все говорят: "Это, наверное, командир дивизии". Проехала, вернулась обратно, остановилась, раздалась команда: "Командира батальона!". Нашим командиром батальона уже тогда был капитан Королёв. По-моему, он цыган, хе-хе. Я так думаю, потому что он похож на цыгана, ни одного солдата по имени не знал, и всем говорил: "Эй ты, Андрей! Иди сюда!". И обязательно матерился. Такой был. Мы перекуриваем, тут команда: "Командиры взводов, командиры рот - построить!". Построились. Снова проехал этот "Виллис", оттуда вышел майор или подполковник (в плащ-палатке, поэтому не знаю, кто он), замполиту нашего батальона, капитану Дочкину (фамилия такая), какую-то бумагу вручил, они повернулись спиной к границе, фонарик был у кого-то из них, и капитан Дочкин зачитал: "Внимание! Приказ Верховного главнокомандующего Вооружёнными Силами СССР И. В. Сталина..." - и так дальше. И там потом пошло минут на десять, наверное: "...за все злодеяния, которые причинила японская военщина, за смерть Сергея Лазо, за "Волочаевские дни" - всё перечислили.

- А Что за Сергей Лазо?

Он на Дальнем Востоке возглавлял партизанское движение, и его сожгли японцы в паровозной топке (это где-то в 20-м году). А сам он был из Украины. И дальше, после всего этого перечня: "Приказываю войскам 1-го, 2-го и 3-го Дальневосточных фронтов перейти государственную границу с Японией в час по местному времени и начать военные действия". Ну и там дальше шли поздравления: "Вперёд, к новым победам!". Это было в половине двенадцатого ночи 8-го августа. Тут раздалась команда: "Всем получить ужин!" - кухни наши подъехали, получили мы кашу рисовую и всё, что было положено, поели, и тут же сразу командиры взводов: "Не курить. А если курите - накрывайтесь плащ-палаткой (ну, у нас всех они были).

- А вы тогда курили?

Курил. Не так, чтобы лихо, но курил. Мы покурили, посмотрели на время - тишина, только ветер шумит. А в час ночи небо как будто прорвалось: самолёты появились с нашей стороны, и нам приказали: "Вперёд!". Но никто же не докладывал, что пока нам зачитывали приказ, пока мы тут курили - наши разведчики уже перешли границу, перерезали, где нужно, провода, заграждения, и там, где спали пограничники японские, их там (*стучит по столу)... Всё было изучено и проложено. И когда мы перешли границу, тут уже было спокойно, только кое-где раздавались отдельные выстрелы. И к утру мы продвинулись километров, наверное, на двадцать. И вот, спускаемся с сопок (шесть утра примерно), а внизу японские солдаты бегают зарядку делают. Они не знали, ха-а-ха. Ну и началось.

- И что, вы их перестреляли?

Не-не-не, нам было сказано, что зря стрелять не надо. Они были растерянные, их просто брали в плен. А нам потом зачитали приказ, что мы поворачиваем на территорию Маньчжурии. Там в некоторых сопках были установлены артиллерийские батареи, по железнодорожной линии пушка выезжала, давала залп и уезжала обратно. Мы это обошли. Другие попали под этот огонь. А нам было приказано повернуть налево, выйти к морю и занимать японские порты (ну, вообще-то они корейские, но Корея принадлежала Японии с 1904-го года). Но вы имейте в виду, что тогда все названия были японские, и я называю так, как тогда называли. Вы слышали такое название Хедзио? Нет? А Пхеньян? Это одно и то же (*улыбается).

И вот, мы последовательно, с боями заняли порт Юки (сейчас он иначе называется), потом заняли порт Расин, и нам дали приказ не допустить высадку японского подкрепления с территории японских островов на материк. Нас оттуда выбили, мы отступили, снова окопались, укрепились. Дальше уже дело было за командованием, они проверили, наверное, что там сопротивление сильное, раз мы не смогли удержать то, что заняли. И утром, только солнце взошло, прилетела армада пикировщиков - штук сорок. Нас прикрывала 17-я воздушная армия. Мы были в километре примерно от этого населённого пункта (это небольшой такой городок) - там смешали всё с землёй. Но наше командование ночью сбросило листовки и предупредило, что всё гражданское население должно покинуть город, уйти в сопки, потому что мы вынуждены применить авиацию. И когда мы зашли туда (а заходили мы уже без особого сопротивления), то обнаружили там эти листовки, всё было перекручено, и с сопок спускаются женщины, дети, старики - корейцы. А корейцы относились к нам доброжелательно, потому что японцы их очень сильно обижали, угнетали, так скажем, и поэтому они рады были всегда: "О, русский! Кемпи! Кемпи!" - капитан. -"Русский чосо!" - русский хороший. Они приветствовали нас.

Мы заняли этот город, потом три дня бой шёл за порт Сейсин...

- Большие потери были у вас?

Ну, вот в боях за Сейсин в братской могиле похоронили, по-моему, сто семьдесят пять человек. Но это не только из нашего батальона - там было несколько дивизий, потому что японцы имели здесь сильный опорный пункт. Там было, как нам сказали, шесть полков. С нашей стороны в этой операции участвовала и Дальневосточная военная флотилия. Недалеко от порта железнодорожный мост был, а метров через триста - асфальтный мост. Так они асфальтный мост взорвали, и по нему нельзя было пройти, а железнодорожный мост не взорвали. И мы тогда по приказу разбирали на брёвна, на доски ближайшие Фанзы (это хатынки корейские) и клали их вдоль рельсов, чтобы по этому железнодорожному мосту можно было пропустить автомобили и танки. И это сделали. А братская могила была от моста примерно в ста метрах. Фамилии написали вручную, карандашиком. Я не знаю, перенесли их на территорию Союза потом или нет...

Мы перешли по этому железнодорожному мосту через какую-то реку (не помню сейчас, как она называлась) и заняли оборону с той стороны. А ночью команда раздалась: "Все ручные пулемёты быстро сюда!". Подали "Студебеккер", усадили всех - по-моему, нас двенадцать из батальона было.

- А у вашего пулемёта был второй номер?

Да, Федя Сапон. Он тоже с Черниговской области, с Понорницкого района. Всегда находился у меня с правой стороны, у него была винтовка, и он обязан был таскать две коробки с дисками. Один диск - это 47 патронов. Нас учили: "Патроны зря не расходуйте, длинные очереди не надо давать. Достаточно два-три патрона, два-три, короткая очередь". И тут нам говорят, что там какая-то группировка организовалась - это командир взвода объясняет, и говорит: "Вам придётся помочь артиллеристам" - у них противотанковые пушки. Мы приехали туда, заняли позиции, артиллеристы тоже окопались, прикрыли дорогу, чтобы сюда не ворвались японцы, как в предыдущий раз в Расине. Там мы ночь пролежали, постреляли немного, но всё обошлось - они не прорвались.

На следующий день мы снова продолжили наступление. Погода стояла жаркая, мы изнывали, пить хотелось. Но каждый раз командир взвода, старшина роты напоминали: "Не пейте, вода отравлена". И кстати, первые трупы, которые я увидел, когда мы перешли границу ночью - это были наши солдаты, отравленные водой. В том месте, где мы переходили, болото было и речка такая неширокая - метров десять, наверное. Мы её форсировали (она неглубокая), на ту сторону перешли, и там уже три парня лежат. Спрашиваем: "Что такое?". А нам тут же командир взвода говорит: "Не надо, они отравлены" - напились воды. Японцы (вы, может быть, читали, знаете) разрабатывали химическое оружие, и потом был Хабаровский судебный процесс (https://ru.wikipedia.org/wiki/Хабаровский_процесс), многих судили - я имею в виду, японских преступников, которые готовили это оружие. И в том числе оно было применено на нашем участке. Три солдата - не ранены, ничего. Но отравлены. Поэтому командир взвода: "Не пейте воду! Терпите! Вот придём, где-то займём оборону - привезут в бочках, и там напьётесь...". Вы знаете, солдату говори - если пить охота, так что? Ну, я из речки не пил.

- А кто-то пил у вас?

Из нашего взвода - нет. Потому что у нас, я вам говорил, старшина был - Арестов Иван Акимович, и если он сказал, так он точно делал. Говорит: "Ты что, хочешь здесь лечь вдоль дороги? Лучше пусть пуля тебя сразит, чем эта отрава".

Где-то в 20-х числах августа мы заняли порт Хыннам - это всё туда дальше, в сторону 38-й параллели. И обычно сразу, как только занимают город, выделяют патруль по три человека. Мы пошли патрулировать, и в это время освободили лагерь американских, австралийских, английских военнопленных. Их отпустили всех, около двух тысяч, и мы их повстречали. Смотрю - они в джинсах, в футболках. Я сразу не понял, но вижу, что это не японский солдат, и кричу. А он услышал и говорит: "Хеллоу, русский!". Я тогда понял, что это или англичанин, или американец. Говорю: "Хеллоу, хеллоу". Он сразу достаёт сигареты (я тогда первый раз увидел "Кэмэл"), мы поговорили, и я ему тоже даю сигареты. А это были японские, потому что нам сначала выдавали махорку - пачку 50 грамм на неделю, а потом для солдат появились пачки по тысяче сигарет без фильтра - японские. И, конечно, солдаты сразу перешли на трофейные. Я ему даю, а он посмотрел: "О, ноу, ноу! Русские дай, русские. «Казбек»". Я говорю: "«Казбек» получают только старшие офицеры, от майора и выше. А все остальные - вот". Спрашиваю его: "Ты откуда?". И начинаю называть: "Нью-Йорк, Вашингтон". Он говорит: "Ноу, ноу". И потом: "Чикаго!". А я ему: "Так из Чикаго мы получаем консервы" - мы получали по ленд-лизу в основном из Чикаго, там консервные заводы были. И он презентовал мне эти часы, которые вы видели у меня на фотографии (*титульное фото).

- Ничего себе!

Не ничего себе, а всё себе. Ну а потом, в этом же городе я был ранен. Оказался в 408-м госпитале полевом, повынимали из меня осколки, какие надо было повынимать - из ног, из головы. (*Показывает на лицо) Видите? Вот тут осколок торчит, вот здесь торчит.

- До сих пор??

Ну вот, потрогайте рукой.

- (*Щупаю лицо, и чувствую что-то твёрдое под кожей на подбородке и на лбу слева) Обалдеть...

Меня спросили: "Вынимать?". А я говорю: "Да ладно, пусть будет". Из ног повынимали, потом посмотрели и говорят, что надо отправить в армейский госпиталь. И меня транспортировали из этого полевого госпиталя в АППГ (армейский передвижной полевой госпиталь) № 226. Это был госпиталь нашей 25-й армии, которой командовал генерал-полковник Чистяков, участник битвы на Курской дуге. А фронтом 1-м Дальневосточным командовал маршал Мерецков. 3-м Дальневосточным (его называли "Забайкальский") командовал наш земляк, маршал Малиновский. Ха-ха, а вот никто не знает, кто командовал 2-м Дальневосточным фронтом.

- Кто?

Так вы спросите - никто не скажет. Генерал армии Пуркаев. В 41-м году, когда началась война, он был начальником штаба у Кирпоноса - командующего Юго-Западным фронтом. Потом был на Калининском фронте - я имею в виду Пуркаев. Где-то в 43-м году его перебазировали на Дальний Восток, назначили командующим 25-й армией, и он сразу стал генерал-полковником. А в 45-м году ему присвоили звание "генерал армии", и он был назначен командующим 2-м Дальневосточным фронтом.

И вот, я пролежал в госпитале весь сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь. В Хедзио (теперь вы уже знаете, что это Пхеньян) на горе Моранбон был японский военный госпиталь, но японских раненых солдат всех эвакуировали, кого куда, и на этом месте открыли наш госпиталь. Там же недалеко была квартира, где находился командующий 25-й армией, и его где-то в декабре месяце пытались взорвать. Он жил на втором этаже (жилой дом был двухэтажным), а в подвале стояли котлы, которые обогревали. И там всё загорелось. И он в трусах со второго этажа выскочил, а жену его тоже со второго этажа солдаты уже перехватили, которые дежурили там. Кто поджог? Как поджог? Я не знаю. Но это было недалеко от госпиталя, поэтому в палате утром говорят: "На командующего армией было покушение, там что-то загорелось...". И потом, где-то 30-го декабря 45-го года, меня комиссовали.

- Вы зрение тогда потеряли, да?

Ну да. Я был ранен, и вот...

- Вам наверняка неприятно это вспоминать...

Ну конечно, а кому приятно?

- ...но вы не могли бы всё-таки чуть подробнее рассказать, при каких обстоятельствах это произошло?

Шёл бой за порт Хыннам, был обстрел с двух сторон. Там бухта, и с одной стороны японский городок на двести восемьдесят домов, а с другой стороны какой-то подземный завод. И эстакада шла в море - красивый порт. И нам приказали тушить эту эстакаду - она горела. Никогда солдатам не приказывали тушить, а тут приказали. И мы тушили. И пока тушили, обстрел продолжался с другой стороны. Там сопка такая была, и из неё торчала труба. А нам вот сказали, что, мол, тушить надо, и не трогать завод. Но они отстреливаются. А труба торчит из сопки. И тут взрыв, и на этом всё закончилось... А потом, уже позже, я узнал, что где-то за неделю до этого, на острове, который находился на траверзе порта Хыннам, японцы испытали атомное устройство. И никто об этом тогда ещё не знал.

И на этом закончилась моя солдатская служба и начались путешествия по госпиталям. Из 226-го армейского госпиталя меня комиссовали, я уехал на Украину. Потом военкомат направил меня в Одессу. С марта 46-го года по июнь в институте Филатова сделали пару операций, но без особых, так сказать, надежд. Институт Филатова тогда уже вернулся из эвакуации и начал функционировать, потому что во время оккупации на его территории расположилась румынская воинская часть. Повозки стояли на территории двора, корпус там был один трёхэтажный, который смотрится с Пролетарского (*Французского) бульвара 49/51. На первом этаже поставили лошадей, варвары, а на втором и третьем жили солдаты. А когда в 44-м году году Одессу освободили, институт Филатова вернулся. 

- Ну хоть какой-то процент зрения у вас после этого остался?

Один процент был - это вот на таком расстоянии два пальца (*подносит ладонь к глазам). А вот так - один. А если уже четыре - так трудно.

- И сейчас точно так же, один процент?

Сейчас нет абсолютно - ноль. В 53-м году мне сделали ещё одну операцию, очень хорошую. Я стал видеть процентов на пять или шесть - вот так, "носом" мог читать. А потом появилась глаукома, то есть повышенное давление, которое постепенно зажимает зрительный нерв, и зрение начало падать, падать, падать...

- Вам на фронте наливали сто грамм?

Сто грамм наливали только в зимнее время. А в летнее время не наливали. Но выпивка была, особенно трофейная. Корейская рисовая водка называется Сури.

- Как вы сейчас относитесь к японцам и немцам? Осталась какая-то ненависть?

Нет, ни к тем, ни к другим. Вот, например, те немцы, которые в 41-м году в сентябре месяце заняли наше село (целая воинская часть была - не знаю, может это батальон), они на территории колхоза расположились, все на машинах. У них включены радиоприёмники (у нас же радио не было), музыка играет, готовятся, говорят: "Дранг нах Москва" - это готовилось наступление на Москву. (Куда они дошли? Понятия не имею). И они никого не трогали, только бегали по селу: "Матка, матка! Яйки, яйки! Млыко, млыко!". Но тут же иногда ничего, а иногда совали марку или какую-нибудь копейку - символически, что, вроде, он купил. Вот у нас, я вам говорил, расстреляли тринадцать человек, но это кто-то донёс, потому что немцы не знали этих людей.

А когда они отступали, они тоже думали только о том, как побыстрее отсюда удрать. Я видел (тогда ещё своими глазами - это после Курской битвы), как они драпали. Где-то там постреляли в районе Севска, и дальше уже началось бегство. И вот, крытая немецкая машина "крупповская", в ней полно набито солдат, и на каждой машине по бокам такие крючочки. Видели? Это на любом грузовике есть на бортах: справа и слева. Так вот, все солдаты немецкие, которые драпали, они не помещались в кузов. И я не знаю, как (по очереди там или ещё как-то), но я видел, когда идёт машина на скорости примерно километров двадцать в час (не очень быстро), с обоих сторон на этих крючочках верёвочки такие, длиной примерно полтора метра, у солдата она намотана на руку, он держится и бежит. Это я видел не один. Мы только стояли и смотрели:  "Видишь, драпают?". 

Вот и японцы так. Где у них были укреплённые районы, там они оказывали ожесточённое сопротивление. Я имею в виду, в сопке прорыты такие ниши, с той стороны проложено железнодорожное полотно, оттуда пушка на 152 или 205 миллиметров выезжает сюда, даёт залп в нашу сторону и уезжает обратно. Её нельзя поразить, она в сопке. Такое, конечно, было. А что касается мирного населения, то как только мы перешли границу, на следующий день и командир роты, и командир взвода, и замполит батальона капитан Дочкин: "Бог упаси, не трогайте гражданское население! Ничего не берите!" - ну, с той точки зрения, чтобы не было отравлений и так дальше. -"Мы не мародёры, мы пришли как освободители". Поэтому категорически запрещали что-нибудь просить или брать. -"Ваше - трофеи. Вот займём населённый пункт - ищите, где есть склады армейские". А в каждом населённом пункте, который мы занимали, были склады. Командир взвода сразу выделяет трёх-четырёх человек: "Так, пока мы тут перевязываемся, отдыхаем - быстро разведайте, где что есть". Приносят что в основном: молоко порошковое сухое, консервы рыбные, потом вяленую рыбу - вязочки разные, рис, сахар филиппинский - коричневый такой, неочищенный, тростниковый. Вот такое. -"Это ваше. Берите, сколько съедите. А у населения - Бог упаси".

И один раз - это было где-то после Сейсина - произошёл такой эпизод. Три солдата из восьмой роты (я был в седьмой) утром проснулись раньше других, поднялись на сопку (мы под сопкой спали), и там в саду нашли пчелиный улей. Залезли туда, вытащили мёд и спустились. А в это время начальник особого отдела (лейтенант у нас был по борьбе со шпионами (*улыбается)) и начальник штаба батальона их увидели. -"Так, сюда!". А у них и руки в меду, и рамка с мёдом, и яблок ещё они набрали. И устроили показательный суд: построили нас, приказали снять у них погоны, снять ремни, приказали вырыть траншею, поставили их перед траншеей. Начальник СМЕРШ, лейтенант (фамилию его я не слышал ни разу, ну он всегда ходил такой хмурый), зачитал приказ, выделил там, кто будет приводить его в исполнение. А тогда в военных условиях заместитель командира батальона по политчасти и вот этот представитель СМЕРШ имели право выносить смертный приговор. Командир восьмой роты (фамилию не помню) выступает: "Разрешите мне слово" - старший лейтенант, он был ранен здесь, на Западном фронте, и хромал. -"Значит, так. Эти три солдата из моей роты. К моему стыду они совершили такое преступление, но они отлично проявили себя там-то, вот тогда-то. Я как командир роты беру на себя ответственность заявить, что они больше не повторят это гнусное преступление, и поэтому прошу их освободить". (*Выдыхает) Все облегчённо вздохнули (а мы стояли в строю): вы понимаете, такая картинка? Им сказали: "Так, выдать ремни, надеть погоны, встать в строй". Вот так. На испуг или что, но у нас никого не расстреливали.

- Пронесло.

Да. И такое было.

- Я как-то упустил: что случилось с вашим отцом после того, как его вторично призвали в армию?

Отец в 44-м году под Ковелем был ранен в ноги. Ранение оказалось тяжёлым, он попал в госпиталь в Прокопьевске (это Сибирь), там подлечился, и его направили в БАО - батальон аэродромного обслуживания. Как он сам шутил: "Самолётам хвосты крутить". В 45-м году, после войны, его демобилизовали, он вернулся в село, но из-за полученных ранений в октябре месяце 48-го года ушёл из жизни...  

- Какое у вас отношение к Сталину?

К Сталину? В целом если сказать - отрицательное. Потому что я помню всё, что происходило на территории нашего колхоза, да и после этого. И потом, сколько репрессировали, в том числе и из нашего села тоже. Хотя тогда не все детали мы знали. И поэтому если бы руководство было другое, я имею в виду до войны, то мы не имели бы и той войны, которая была, и тех потерь, которые мы имели. Потому что война началась 22-го июня, а Сталин когда обозвался? А? Ну когда? 3-го июля. 3-го! А в это время что? В это время уже немцы дошли до Минска! А потом начали искать виновных, Павлова расстреляли - командующего Западным фронтом, потом других. Ну, это история уже (*вздыхает)... Вы недовольны, да?

- Просто не хочу вас перебивать.

(*Улыбается) Ещё какие вопросы?

- В принципе, на этом можно закончить. Я очень доволен: вы - первый ветеран с такой феноменальной памятью, который мне попался.

Ну, спасибо на добром слове (*снова улыбается). Так что всё, Дмитрий. 

30.10.2018

 

                                                           * * *

...но Арестов Иван Акимович, я доброй памятью его вспоминаю уже 75 лет. -"Если я хоть раз услышу, что ты материшься, я тебе запечатаю твой рот вот этим мылом гнусным, вонючим (*смеётся)". Или: "Товарищ сержант, а когда бежим в атаку, обязательно кричать «За Родину!», «За Сталина!»?". -"Кричите всё, что угодно, лишь бы громко, чтобы подавлять противника". -"А ругаться можно?". -"Ругайся, сколько влезет". Да...