Градовенко Василий Иванович

Я родился 14-го января 1925-го года. Винницкая область, Ольгопольский район, село Стратиевка. Стратиевка так называется потому, что во время Первой мировой войны белогвардейцы уничтожили там много людей, и село начало по-украински называться "Стратієвка" – то есть "стратили" там людей. Мои родители, простые и абсолютно неграмотные крестьяне, занимались сельским хозяйством. Семья была многодетная: брат старший, три сестры старшие и я, самый меньший по возрасту. Мой отец хоть и был неграмотный, но, как у нас говорили, друкованый был, разбирался в жизни. Он имел хозяйство: пару лошадей, корову, где-то до десятка свиней, земля была – ну, наверное, гектаров четырнадцать, потому что он участвовал ещё в Первой мировой войне против немецких захватчиков. А раньше, до коллективизации, каждый хозяин производил свою продукцию, или выращивал живность, или занимался растениеводством, и потом продавал это на базаре. От Одессы до Балты, считай, километров двести пятьдесят – это не так близко, и они собирались по два-три человека и ездили подводой. По одному не ездили, потому что был развит бандитизм, особенно среди цыганского населения. Бандиты базировались в лесах, и как кто поедет в Одессу, они их грабят. На обратном пути обязательно следят (те же подводой едут), чтобы их ограбить и деньги забрать. Но потом отец решил, что так дальше не пойдёт, и купил себе ружьё. К подводе доски прибил, сделал двойное дно, и в случае чего, если начинали грабить, то он уже отстреливался. И они вооружённые были, и отец вооружённый – это целая война проходила такая подпольная.

Отец справа

Итак, три сестры у меня было. Младшая, в тот период, когда мне нужно было идти в школу, была не замужем. Две другие сестры были замужем, и у них уже были дети. Брат мой на десять лет старше меня был, уже в Одессе нашел себе работу. Теперь – колхозы. Те люди, которые, ну как тебе сказать, бедные такие, те в колхоз вступали без проблем. А которые были чуть-чуть богатенькие, как мой отец, они не хотели идти туда. Отец просто не понимал этого. (Я, например, сейчас слушаю политиков и считаю, что колхозы нужны были, и сейчас нужны). И ему сосед наш, депутат, они были друзьями с моим отцом, сказал: "Иван, ты в колхоз не хочешь?". -"А зачем мне колхоз? Мне и так хорошо, я сам хозяин. Я не буду вступать". -"Ну, смотри. Было собрание сельского совета, и исполком принял решение тебя и ещё человек пять выслать в Сибирь".

Сибирь в те времена была заселена людьми из Украины. Потому что я уже когда воевал и был на Восточном фронте, на войне с Японией, так там целые сёла были построены украинские. И эти сёла были культурные. Они были не большие, как при моём отце, а маленькие, и все находились в тундрах, в лесах - красиво очень было. Мы туда ездили верхом на лошадях, чтобы посмотреть, и мне очень понравилось. Они акклиматизировались там, в России, колхозики были небольшие, но укрупнённые. Вот, например, в одном селе небольшой колхозик, отделение какое-то, человек на сто, на сто пятьдесят. Через пять километров ещё один такой же колхоз. То есть они были разбросаны отделениями в тайге.

- Получается, они в Украине не хотели вступать в колхоз, а в Сибири всё равно пришлось вступить?

Сказать, что они не хотели – да, они не хотели, потому что не знали. Ну а потом, когда уже акклиматизировались в Сибири, построились – стали жить лучше, чем жили на Украине. Так чего же им тогда возвращаться?

У отца был родной брат, сестра родная, у них уже были дети. И когда сосед сказал: "Иван, тебя завтра заберут в Сибирь" – отец за ночь всё своё хозяйство пораздавал. Раньше не было таких шкафов, как у меня сейчас – был сундук деревянный. Здоровый, на полкровати. Его делали мастера-столяры. Он на замочек закрывается, и там находятся все тряпки, все вещи: и зимние, и летние (*смеётся). Отец определил меня к своей сестре, чтобы за мной смотрели (там жила моя бабушка), меньшую сестру, Мария её звали, определил к своему брату, раздал хлеб и подводой поехал в Одессу. Там продал лошадей и купил у каких-то пьяниц однокомнатную квартирку на 1-й Пересыпской – это самая ближняя к железной дороге. И вот там я жил в Одессе.

Рядом была Ярмарочная площадь, там были базары, была церквушка, и люди туда ходили. Меня мать тоже в церковь водила – я ещё не ходил в школу. Раньше (не знаю, почему) с восьми лет начинали учиться. А украинских школ не было, только русские. И меня отдали в русскую школу на Ярмарочной (она и сейчас там находится). Ещё одна русская школа была у самого Пересыпского моста, трамваем надо было ехать. И я был неуспевающим учеником (*смеётся), потому что перейти на русский язык с украинского – это не так просто. Почему-то я ходил сначала в одну школу, а потом меня перевели аж к мосту, хоть для меня это и не имело значения. На Ярмарочной была церковь, я уже говорил. Эту церковь Советская власть развалила. По самый фундамент. И на том же самом месте начала строиться украинская школа. Через два-три года её достроили (я уже ходил где-то в пятый или шестой класс), и я перешёл туда. Если вы будете ехать автобусом от Пересыпского моста в Южный, то на Ярмарочной площади вы увидите с правой стороны (со стороны моря) пожарное депо. Так? Буквально через дорогу, с левой стороны построена трёхэтажная школа, в которой я учился. И вот там я окончил семилетку до войны.

Я ещё хочу сказать, что Советская власть очень многое дала нашему народу. И украинскому, и русскому. Они сразу же начали привлекать к учёбе взрослое население, уже даже пенсионного возраста – "ликбез" называлось. Понимаете? Немного, но хотя бы, чтобы они окончили четыре класса. Чтобы могли прочитать, расписаться, написать письмо и всё. И вот, я хожу в первый класс, и мама со мной ходит. И я же молодой, мне это легче даётся, я маме ещё помогают читать, решать задачки какие-то. Вот такое дело. Отец отказался, говорит: "Воно мені не треба, хватає мені того, що є". Но он был неглупым, и мог считать лучше даже, чем сейчас в седьмом классе. Знал таблицу умножения, арифметику – вот это для него было самое главное, чтобы можно было продать, посчитать правильно денежки (*смеётся). Поэтому он учиться не захотел.

22-го июня 1941-го года началась война. Мне ещё не было шестнадцати лет, в армию меня не брали. Отец был престарелый уже, ему было где-то под шестьдесят, он работал на тряпичной фабрике – его тоже не брали в армию. И мать с нами жила, она работала на мясокомбинате техничкой, убирала в столовой. Одесса семьдесят три дня была непосредственно в блокаде. Первая линия обороны начиналась с Коблево. Там лиман, вода – значит, уже легче держать оборону советской стороне. Но потом вынуждены были сдать её и перейти к Сычавке (там тоже лиман был), и начиная оттуда уже вторая линия обороны шла. Потом Григорьевка – там был Григорьевский лиман, затем Дофиновский лиман – там тоже шла линия обороны. То есть там, где были лиманы, там создавались линии обороны, потому что требовалось меньше затрат людских и материальных. Вода помогала оборонять Одессу. И последняя линия обороны – это уже Крыжановка. Я в Коблево не был, но возле Дофиновки мы копали пехотные окопы. Окопы есть пехотные, и есть противотанковые. Ну, сдали эти окопы, и потом вышли создавать уже противотанковую оборону. Населения очень много собралось: старики, женщины, подростки. На линии, где сейчас посёлок Котовского (там был пустырь до войны, была кукуруза, пшеница посеяна), вот там, начиная от Крыжановки, мы копали противотанковый ров. Можно сказать, что сейчас эта линия обороны уже проходит через сам посёлок. Что такое противотанковый ров? Это вот такая траншея, метра полтора высотой, не меньше, с ровной стенкой, и уже танк пройти не может. Если бы не было обстрела, то туда-сюда – он бы себе прорыл, а так он не мог. Оставляли только отдельные проходы для пехоты и всё. Очень тяжело было копать – ну, подросток. Но для меня это было не то, что я там вынужден, а я это делал из чувства патриотизма. У меня было желание защитить Родину. А в армию меня не брали...

Когда уже немец был под Москвой почти, по приказу Сталина Одессу сдали. Все войска эвакуировались. А был голод уже, есть нечего. Карточки ввели, конечно. Очереди за хлебом страшные, кто-то нахально хочет пролезть – драки, милиция разгоняет... И вот, Одессу сдали. А я был в лагере тогда, вспомнил. Какой-то политрук или комиссар собрал нас всех (там тысячи людей были), и говорит: "Ребята, расходитесь по домам, ведите тайную войну с немцами, организовывайте партизанские отряды. По приказу Сталина Одесса с такого-то числа сдаётся". И я пошёл с дружком домой. Он был немец по национальности, Миля его звали, по-немецки – Миллер. На окопах он тоже был. Идём домой, доходим до Ярмарочной, чуть поворачиваем направо (до железной дороги не дошли ещё) и видим, как навстречу организованным маршем идут румыны. Идут себе, как в своём родном городе. Мы, значит, ходу с этим Милей. Переводчик кричит: "Стой, ребята! Стрелять будем!" – и стреляет вверх. Ну, что нам остаётся делать? Мы уже добежали до школы. А раньше Пересыпь вся была в таких кюветах – это такие ямы, шириной, может быть, метр и глубиной где-то так же, чтобы во время сильного дождя по этим канавам вода стекала в море, и Пересыпь не заливало. Мы попрыгали в этот кювет и лежим. Подходит румын: "Подымайтесь". И что вы думаете? Нас поднимают и загоняют в ту школу, где я учился. Там уже были люди: и военнопленные наши в советской форме, и гражданские в обычной одежде. То есть румыны шли по дороге, всех гражданских лиц подбирали, ставили в шеренгу и назначали охрану: сзади с автоматами, впереди и по бокам.

И вот, они загнали нас в школу, а сами сделали привал в пожарке. Это уже было во второй половине дня. Недолго, правда, мы там пробыли: час, может быть два часа. Потом организовали охрану, и нас пешком гонят в сторону Лузановки. А я же Пересыпь хорошо знаю. Мы ещё пацанами ездили в Лузановку, там были танцы, музыка была в советские времена. И мы идём по этой дороге, возле Зернового сворачиваем налево, и тут я понял: мы идём на Жевахову гору. А я, ещё будучи пацаном, ходил туда. Жевахова гора вся изрыта катакомбами, потому что во время строительства Одессы камень брали именно оттуда. И вот, нас гонят, гонят, уже темновато становится, загоняют в колхозный двор, один прожектор там на деревянной вышке, высотой метра три, наверное, и два румына с пулемётом: в случае чего, если кто-то пытается бежать – стреляют буквально по человеку. На территории этого колхоза была контора двухэтажная и был клуб: пол цементный, сцена деревянная. Нас всех загнали туда и закрыли на замок. Дежурный внутри, дежурный снаружи – это они устроили лагерь военнопленных. А там сесть негде, полно набито людей, понимаете? Деревянную сцену офицеры заняли (*смеётся), а пехота вся – ну буквально сесть негде, не говоря о том, чтобы лечь. Если кому-то удалось сесть – уже хорошо: можно сидя ночь переспать.

Да, прежде, чем загнать, нас ограбили. Забрали, у кого что было. У меня не было ничего, советские деньги на расходы – и те забрали. Спрашивается: зачем они им нужны, если эти деньги советские в ходу не были? Загоняют по десять человек туда, там два румына, люди стоят возле дверей, и они по одному: раз-раз, пошарили, ограбили, и в другой угол. Опять берут следующего, который необработанный. Находили часы, находили кольца – там люди разные были. И после этого ограбления нас загнали в этот клуб.

На утро разрешили всем выйти на прогулку: ну, по естественной надобности и прочее. Мы обошли это всё вдвоём – колючей проволокой огорожено, столбики деревянные. Крана никакого нет, воды хочешь, умираешь. Так хочется пить, и есть хочется, а нечего. Обошли мы, заходим обратно: первое, что надо сделать – это хотя бы сесть, потому что на ночь опять набивается полно людей. Первый день, второй, третий – посетителей нету, народ ещё не знает, что здесь есть лагерь военнопленных. Аж где-то на четвёртые или на пятые сутки я увидел, как люди начинают подходить с той стороны и через проволоку кричат: "Иванов! Сидоров!". Он выбегает туда, ему дают передачку, еду какую-то. О Господи, боже мой... Ну, что делать? А мои не знают, что я там нахожусь, они знают, что я должен прийти, а меня нету. Можете себе представить, как мать и отец переживали?

Потом, уже на пятый день, я – давай просить кушать. Приходят люди, приносят еду, кричат-кричат, а их родственников нету. Или, может быть, их соседи приходят, передачу передают. Одна женщина кричала-кричала, никого из своих нету, и она держит перед собой стакан кукурузы варёной. Я подхожу, говорю: "Так у вас никого нету?". -"Нету". -"Ну дайте мне покушать..." – прошу. Она мне дала стакан кукурузы, и Миле дала стакан кукурузы. А мы друг друга держимся так. Поблагодарил её, и потом думаю: "Что же делать? Надо бежать. Любым способом надо бежать из этого лагеря". Я до войны учился неплохо в школе. По математике – слабо, по алгебре, по физике – это да. Но с историей у меня было отлично. Я читал Жюля Верна, других фантастов. И в одно время, часиков в двенадцать или в час ночи, захотелось мне на двор пойти по-маленькому. Румыны в любое время, если собиралось не меньше десяти человек, выводили в туалет. Туалет недалеко от конторы был – обыкновенный крестьянский туалет на два или на три очка. И сделан он на один скат. Люди подымают руки, кричат: "Я, я, я!" – набирается десять человек, там охрана в дверях стоит, они нас выводят, на улице пересчитали по-румынски, и мы идём в туалет. Запускают по два человека, те выходят, в сторонке становятся, и вот так все проходят по очереди. А ночью перед утром особенно спать хочется. И я подумал: "Бог ты мой" – и сам в себе это держу, в душе, аж потом Миле говорю: "Миля, будем бежать. Немножко подкрепились кукурузкой, заморили голод, и вроде силёнок прибавилось". -"Да ты что, Вася! Как же бежать? Кругом охрана". Я говорю: "А нам не надо перелезать через ограду". Рядом с туалетом росло дерево, и падали ветки, а я до войны ещё воробьёв стрелял из рогатки. Говорю: "Есть у меня рогатка (то есть не сама рогатка, а палка такая), мы поднимаем проволоку нижнюю, ты проползаешь, держишь опять этой рогаткой, потом я проползаю". А надо же было ещё рассчитать, потому что прожектор на батареях работал, и он так: просветил и потушился, просветил и потушился. Но выключен он был по времени дольше, чем светил. И я подумал: "Да я же смогу бежать за это время". И разработал такой план.

И вот, в одну ночь, где-то часика в два-три, подымаем мы руку, выходим на улицу – на улице моросит дождик. Я не знал, что там дождь, но я уже наметил день, чтобы по-любому бежать. Но это при условии, что не будут считать нас. А если станут считать – заглянут в туалет, и могут ещё и расстрелять на месте: им дано такое право. И что вы думаете? Вышли люди, потом мы зашли (не под конец, а где-то так, посередине), и там находимся. -"Чего вы стоите?". Я говорю: "Идите давайте, мне надо по-большому" – уже под конец, уловка такая была. Они уходят, мы поснимали штаны и сидим в этой раковине. Сидим и думаем: "Ну, если они придут, то могут дать по шее" – чего мы сидим так долго? Но тут можно пантомимой объяснить, что живот болит, то-сё – придумать такую хитрость. Сидели-сидели, потом слышу голос рядом с туалетом по-румынски: "Быстрей!" – и они ушли. Он их и не считал. Один впереди, другой сзади, надвинули шапки свои и пошли. Ага, только они зашли в двери, мы – раз, за туалет. И прожектор светит, но нас уже не видит. Только он потух, мы сразу рогатку сюда, Миля пошёл ползком, потом я пошёл ползком, рогатку забрали, выбросили, отползли от этого лагеря метров на двадцать-тридцать. Видим, что уже прожектор до нас не достаёт – это ведь прожектор не военного назначения, он имеет радиус метров двадцать, не больше. Мы поднялись, и ускоренным шагом подальше от этого места. Ну, куда же идти? Идём на свет (уже перед утром лампочки горят). Приближаемся – тьфу ты, ёлки-палки, румыны! Мы ходу оттуда (*смеётся). Буквально в противоположную сторону. Ну, я-то здесь был, но ориентироваться ночью сложно. Сошли с Жеваховой горы в сторону Куяльника, там дорога. Прошли немножко, увидели какой-то сарай, зашли туда, надыбали там соломы, легли и уснули.

Проснулись – солнце уже высоко. Поднялись и думаем: "Всё, уже по этой дороге не пойдём, пойдём по шпалам" – там же рядом железная дорога, она от нашего двора метрах в ста, может быть, проходит. Идём мы на Ярмарочную – Бог ты мой! Кругом вода. Что же делать? Ждём тех, которые могли на лодках плавать – это было основное средство передвижения. Я увидел знакомого, подозвал его: "Подвези меня к моей квартирке – посмотреть, что там делается". Он послушался, я спрашиваю: "Саша, а где же родители?". -"Ой, Васенька, мы не знаем. Тут что было: это же буквально ты спишь, а с первого этажа вода как пошла – это ужас. Крик, шум, плач, дети, и всё прочее". В нашем дворе стоял двухэтажный дом – люди туда забрались, там всё забито было. А это уже октябрь месяц, прохладно уже. Посмотрел я – дома ничего нет, кроме книг моих (мама поставила на полочку над дверями – вода туда не достаёт). -"Ну и что же мне делать?". -"Вася, в школу многие перебрались". А тогда румыны евреев сразу собирали, квартиры освобождались, и многие люди брали эти квартиры себе – ну, нахально: если у тебя совесть есть, ты же не пойдёшь. Мой отец с матерью не пошли. Они пошли в школу, вышли на второй этаж, и там, где буфетик – там они себе, значит, оккупировали место.

Прихожу я в школу – первые этажи забиты людьми. Мы же не единственный двор, который затопило, а это аж до самого завода "Большевик" тянется. Классы забитые: в каждом углу семья. Я спрашиваю: "Стариков тут не видели?". -"А вы наведайтесь на второй этаж, там какие-то старики живут". Захожу туда – одна мать, отца нету. Мать кинулась со слезами мне на шею: "Ой, сыночек, ты живой!". Я говорю: "Живой. А где батя?". -"А он только узнал, что на Жеваховой горе есть лагерь, взял тебе кусочек хлебчика и пошёл туда пешком" – а это далёко надо было идти. Я спрашиваю: "А давно он ушёл?". -"Та нет". Говорю: "Мамочка, я его догоню". И представьте себе: бегом-бегом, я догнал его. Он шёл впереди, я схватил его сзади за плечо, он посмотрел, обнял меня – слава Богу, отец есть. Вернулись мы обратно...

Так вот, прежде я думал, что это немцы взорвали Куяльницкий лиман. Но потом в истории я нигде этого не читал, и поныне у меня сомнения: кто же взорвал лиман этот? Говорят, что взорвали наши. Зачем же вы взорвали? Против кого? Против мирного населения, чтобы его утопить в воде? И Пересыпь затопили – взорвали Хаджибейский лиман, а в этот лиман все стоки Одессы шли. Там была дамба, метра полтора, может быть, и когда её взорвали, всю Пересыпь затопило водой аж до самой железной дороги...

И вот, находимся мы в этой школе. Но приближается зима, мы будем замерзать. Куда же ехать? Давай ехать в своё село. Ты же одессит? Знаешь 1-й Заливной переулок? Там до войны была пристань, где швартовались пароходы не большие, а маленькие в основном. И перед отступлением все военнослужащие садились на эти пароходики и уплывали в Севастополь. Продуктов, оружия они брали столько, сколько им нужно, естественно. А остальное девать некуда, так они всё это топили в море: сахар в мешках, муку, хлеб и прочее. Отец знал это, и он пошёл туда с дружком. Тогда же подводами всё подвозили: лошадей расстреливали из автоматов, из пистолетов, а подводы – пусть так и остаются. Отец нашёл раненую лошадь, и подвода рядом, она никому не нужна без лошади. Поймал он эту лошадку, она была ранена в бедро сзади осколком – гранатами, наверное, взрывали, потому что от пулемётной очереди такая рана не бывает. Начал её лечить. Достал где-то ихтиоловую мазь, мазал-мазал, и где-то недельки две мы были ещё в школе этой. А они в это время вытаскивали из моря мешки с мукой и сахаром. Мой отец туда плывёт (там же глубина у причала метра три-четыре), один конец каната у дружка на пристани, а другой конец у него. И он туда ныряет – это же надо дыхание иметь здоровое – мешок сахара или муки перевязал, дёрнул, и тот подымает. А отец тоже за этот мешок, тоже подымает, ему уже дышать нечем, вот-вот лёгкие могут лопнуть. Выдыхает, набирает воздух, помогает с этим мешком, опять ныряет, опять достаёт. И так он достал мешок сахара и мешок муки – это себе. Мать из этой муки (она там уже в тесто превратилась) испекла коржики. Они получились солёненькие, но вкусные. Оставшуюся муку она положила в торбочку, сахар стал как каша – его поналивали в бутли пяти- и десятилитровые, в вёдра, перевязали, чтобы оно сохранилось, и этот продукт у нас был на первое время. И когда уже лошадь подлечилась, собрались мы в дорогу. А надо ведь и лошадке какого-то корма достать. Выехали из Одессы, недалеко от дороги увидели конюшню, взяли там пару тюков сена, положили на подводу и поехали на свою родину. Ехали мы целый день, ночевали в сарае каком-то, а на утро уже были в Стратиевке. Там родственники, дом. И там я пробыл года два с половиной.

- Чем вы занимались всё это время в оккупации?

А ничем. Читал книги.

- Школы не работали?

Не работали.

- А вас работать не заставляли?

Нет. Я же, во-первых, был ещё несовершеннолетним. И ещё я, кстати, простудился. Там же всё-таки цементный пол был в этом лагере. Я кое-что и пропустил. Там всё время пополняли: одних привозят машиной ("полуторкой"), других отбирают. Куда их отбирали и вывозили? Или на расстрел, или в Германию – этого я уже не знаю, потому что я потом бежал. Пробыл я там без еды и без воды семь или восемь суток. Меня уже вот так вот шатало. Если бы не эта тётя (царствие ей небесное), которая спасла меня, стакан кукурузы дала, то я уже не знаю, что было бы. Я прошу – никто мне ничего не даёт: ни ложки, ни миски – ничего. Хожу, как тот волк: голодный, а кушать нечего. И после этого я заболел воспалением лёгких. Мы ездили в Одессу на консультацию к врачу, он сказал: "Ничего, молодой парень, перерастёт, не переживайте. Давайте ему питание хорошее, и чтобы он по полстакана свиного сала пил". Так я и делал. И потом меня батя откормил, и я уже выздоровел.

Да, ещё один момент очень важный. К моему отцу уже во время оккупации (ничего не работало, жили, как говорится, впроголодь) приходил один военный. Тогда не было погон, а на петлицах были такие треугольники и квадратики – офицер какой-то приходил. И отец мне сразу: "Вася, иди погуляй немножко" – а сам с ним садился. О чём они говорили, я не знаю, не слышал, и никто мне не рассказывал. Но по ходу поведения своего отца я видел, что он связан с партизанами. В Ольгополе был районный центр, и он туда ездил почти что каждую субботу и каждое воскресенье. Назад приедет уже немножко "под банкой". Мать спрашивает: "Чого ти туди їдеш?". Он никому не говорил: ни мне, ни матери. -"Та чого я їду? Ну мені ж треба хліба купить на базарі, пшена купить, кашу якусь, чи шо". В общем, находил причину и ездил туда. А Ольгополь был от Стратиевки километрах в десяти – недалёко. Но он там пропадал до самого вечера. Что он там делал? Дома, в Стратиевке, он в будние дни брал палочку (он ещё дед был здоровый) и шёл гулять. А линия обороны немецкая была по ту сторону деревни. Деревня большая: одна улица идёт и вторая улица. И эти улицы длинные, километр тянутся. И там находились уже окопы и немецкие войска, но не в самом селе, а на окраине. Они окопались, там у них пулемёты, пушки. А отец из деревни проходит, гуляет себе, трубочку курит и смотрит: он был неграмотный, но память у него была хорошая. Он сосчитывал, сколько там пушек, сколько войск может быть, потом ехал в местечко и всё это докладывал начальству. Что вот там, в Стратиевке, столько-то может быть войск, столько-то пушек, столько-то пулемётов и прочее. Это была уже немецкая зона оккупации. Румынам Гитлер обещал Украину не всю, а часть, до Балты.

И вот, немцы ходят по домам, просят еду: "Курка, яйки". По два человека ходят, с автоматами, естественно. А рядом дорога проходит с Балты (не основная, а такая, просёлочная) и выходит буквально напротив нашего дома. И два немца зашли в наш дом. Я себе думаю: "Для чего они зашли? Они же могли и не заходить. Значит, что-то было. Может, им сказали люди что-то" – вот в таком плане, понимаете? Зашли они, отец их угостил самогоночкой или ещё чем, кур у нас не было по сути дела. Они выходят от нас, вдоль забора идут дальше, проходят несколько домов и встречают советских воинов, разведчиков. Те в форме, и немцы в форме: два врага встретились. И наши открыли огонь первыми, и убили одного немца. Второй немец убежал. А мы все в колхозном дворе стоим, всё это наблюдаем и всё это слышим.

- Это уже 44-й?

Да, это уже 44-й год, март месяц. Когда я уходил из дома, я говорил отцу: "Батя, уходи. Уходи в поле, находи какой-то овраг или иди к лесу. До леса далёко, но зайдёшь в лес – никто тебя там не найдёт". -"Да кому я нужен?". И мама тоже: "Кому мы нужны?" – думали, раз они старики, значит они никому не нужны. Ну и что? Немцы зашли с той стороны села и начали идти сюда, вглубь. Любой дом спаливают (у меня есть документы даже). Крыши в основном камышовые или соломенные, железных мало, шифера тогда ещё и в помине не было: они поливают бензином и поджигают дома. Ночью они пришли, уже темно было, и до самого утра делали террор. Дома горели как свечи, видно было как днём. Тридцать пять человек они убили: женщин, детей, мужчин. Тридцать пять человек... Люди спасаются, а он стоит с автоматом и расстреливает в упор. Расстрелял – пошёл дальше, следующий дом. И уже подходят буквально к нашему! Заходят через наш огород, а отец берёт эту лошадку (она у него стояла в сарае) и выводит её, чтобы она не сгорела: она же привязана, и если они запалят – она погибнет. Он выводит её за уздечку, чтобы ударить кнутом и чтобы она убежала в степь, а тут два немца: "А! Швайн партизан!" – вот это слово мне врезалось в память, что они "партизан" сказали. Назвали отца "швайн" – то есть по-немецки "свинья". И с автомата очередь. А я в это время нахожусь в колхозном доме (в подвале, вернее – там здоровый подвал был). 

(*Цокает языком) Утром, как только первый петух запел, слышу – их нет, я бегу домой. Там недалёко было. Мать бежит моя навстречу, переживает: отца расстреляли. А она сидела в подвале и всё видела. Ну спрячься ты, отец, в подвал! Нет, он, значит, вывел лошадку – она ему надо, лошадка эта? Дело идёт к смерти, а он лошадь оберегает. Ты же видишь, что горят дома, автоматные очереди, крик, стон – да вообще ужас, что было. Этот крик раздавался, как в аду всё равно. 

Список расстрелянных

- Ну лошадь-то он в итоге отпустил или нет?

Она убежала. Куда убежала, я не знаю – она меня потом уже не интересовала, эта лошадь. А мать выглядывала, и спасибо ей, что она не крикнула, не ойкнула, когда немцы расстреливали отца. Он же, наверное, кричал. Так ведь просто человек не может молча стоять, когда в него стреляют. Кричал, наверное. А она видела, и ей хватило ума не выйти и не крикнуть: "Что вы делаете?!". И вот, она бежит ко мне, увидела меня, расплакалась: "А нашего батенька убили!". Я говорю: "Как убили??". -"Ну, так" – начала рассказывать, то что я вам рассказал... 

Отец и мать

Прихожу я, он лежит на огороде. Лежит убитый. Я вызываю соседа – его не тронули абсолютно. Никита его звали. Говорю: "Дядя Никита, помогите отца занести в хату". Помог он, и в этот же день слышу – собака залаяла. Не моя собака, а овчарка. Я выглянул через окно на дорогу – Бог ты мой, немцы! И двое уже идут в калитку, а овчарка гавкает. Она натаскана на человека: если в доме нет никого, она лаять не станет. Что делать? Бежать – собака догонит: она ведь след уже знает. А пройти от калитки до двери – это буквально минутное дело, дверь же не закрыта. Вылезти на чердак и поднять лестницу – такой вариант у меня был, но опять же собака начнёт гавкать, и убьют на месте. (*Вздыхает) В общем, я решил никуда не бежать. А на улице уже с десяток людей: то есть они зачистили, подобрали тех мужиков, которые остались живы. Вы можете себе представить? Утро, стон, плач, у кого-то детей расстреляли, люди сознание теряют, а немцы заходят: "Ком шнель" – иди быстро. И уже человек десять у моего двора стояли. Два немца их охраняют, а ещё два ходят по хатам. И вот, на лай собаки они зашли. Я начал плакать над отцом, мать тоже плачет. Один стоит, а другой подошёл, мать сначала ногой ударил, потом меня начал ногами футболить, мол, подымайся. Я встаю и матери говорю: "Мамочка, не плачь, дорогая. Держись!". Накинул жакетик какой-то и вышел. Мать плачет, кричит, а они ей по мордасам бьют...

И что вы думаете? Поставили нас в строй и ведут. Эти идут первыми с собакой, а двое других – сзади, охраняют остальных. И вот, проходим – собака не лает: значит, там нет мужиков. Через дом-два прошли – лает. Они заходят и выводят опять. Но женщин не брали, только мужиков. Стариков с палками тоже не брали. В том дворе, где я прятался, был колхозный амбар, в котором держали зерно. Туда "полуторки" заезжали, и там разгружали их. Нас завели в этот амбар. Уже человек двести пятьдесят было, не меньше. А во второй половине дня всех выгнали, построили и снова гонят. Один немец сзади на лошади верхом, двое по бокам (пехота) и один впереди – четыре немца, вооружённые автоматами. Куда гонят, я догадываюсь: на Балту. Поднимаемся, а там больные люди, пожилые – ну, из последних сил. Кто отстал, он того лошадью на скаку: едет и нагайкой хлещет по лицу, по чему попало. Одного больного человека (он не мог идти) они дорогой расстреляли. Расстрелял, сел на лошадь и всё, будь здоров. 

Шли мы дальше – два смельчака набрались смелости бежать: лес был не так далеко. До Балты уже оставались считанные километры. Эти два парня увидели, что тот на лошади подгоняет, эти боковые подгоняют, передний смотрит только вперёд, на дорогу, и рискнули бежать. Немцы их заметили, только когда те уже в лес вскочили. Очередь дали, но бежать за ними не посмели: они же нас не бросят, иначе мы все разбежимся. А рядом со мной шёл мой сосед дядя Яша со своим сыном. Они через дорогу от нас жили. У них дочка ещё была – девочка моего возраста примерно, я к ней ходил от нечего делать. А сын его, Василий, был немножко больной на голову, что-то не соображал так, как нужно. Я говорю: "Дядя Яша, надо бежать". -"Та ты шо, Вася, куды ж бежать?". Говорю: "Вы как хотите, а я побегу. С вами не буду связываться, мне самому легче будет". И сказал ему: "Дядя Яша, вас по-любому расстреляют, и сына расстреляют – вы никому не нужны уже как рабочий батрак. Я-то ещё молодой, меня ещё могут оставить в живых, выслать куда-нибудь в Германию на работу. Понимаете? А вы уже взрослый, сын больной, кому вы нужны?". Он плачет: "Я не могу". Говорю: "Дядя Яша, рискните, я первым пойду". А он продавал тут самогонку одной тётке (муж на фронте, она солдатка). Спрашиваю: "Где этот дом? Вы мне покажите заранее, чтобы я его видел, и держитесь сами в правом ряду (вели в четыре ряда), чтобы меньше пришлось бежать". Он мне показал этот дом, я уже вижу его и начинаю переходить от одного товарища к другому, чтобы время сэкономить и на одном дыхании пробежать. -"Чего ты, Вася?". -"Не могу, ноги болят. Я немножечко медленнее буду" – и так переходил, переходил. Ага, уже вижу забор – и раз, как пуля, за дом. (*Выдыхает) Стою, дышу. Слышу – никто за мной не бежит. Да и бежать никто не будет – это первая у меня аксиома такая была. Так, может, в спину постреляют: попадут – убьют. А, может быть, и жив останусь.

Ну и что? Стою я за углом, прибегают дядя Яша и его сын – тоже еле дышат. Выходит хозяйка, руками всплеснула: "Ой! Яша! Шо ж це буде?" – плачет буквально. А я бежал как Яшин сын. Спрашиваю: "Тётенька, что такое?". -"Так у мене ж німці на хаті!". А я уже разработал план, как мне бежать дальше из этого дома – для меня это было главное. И я ей говорю: "Не беспокойтесь, мы у вас долго не задержимся, переночуем и всё". -"Ой, та куди ж я вас діну?". Говорю: "У вас в большой хате подвал есть?". -"Є". Раньше в деревнях и в сёлах рыли подвалы в домах – в "большой хате" это называлось. В зимнее время там холодно, поэтому там никто не находился. А я вижу, что немцев нет, и люди с лопатами ходят. Спрашиваю у этой тётки: "Что тут у вас?". -"Та у нас же окопы копают". Я промолчал и думаю: "Это очень хорошо, что копают окопы". Залезли мы втроём в подвал, кинула она нам подушки какие-то, одеяла, и мы тихонько сидим, чтобы, не дай Бог, никто не кашлянул. А потом приходят немцы с работы. Хозяйка готовит им еду, выпивают они шнапс, но хорошо, что они не пошли в главную комнату, а остались там, в кухне. А их четыре человека было на квартире. И они себе развлекаются, уже по-немецки песни поют – мы хоть можем вздохнуть на полную грудь.

Утром она их выпроводила на работу, мы ходу с этого подвала, я говорю: "Тётя, у вас лопата есть?". -"Есть лопата". Спрашиваю: "А сколько?". -"Ну две, может быть". (Обычно в деревне одна лопата или две: штыковая и совковая). -"А ещё одну найдёте?". -"Да где я вам возьму? Для чого вони вам потрібні?". А я не говорю. Аж потом, когда мы уже уходили, я попрощался с ней, сказал: "До свидания, спасибо вам, мы идём копать окопы". Она так на нас глянула, но не поняла до конца, чего мы идём. Я взял себе на плечи штыковую лопату, дядя Яша взял штыковую, а тот недоучка взял совковую. Выходим, попрощались с ней (она сама жила) и идём буквально посреди улицы. Идём, но никого не видим. Вдруг встречам одного немца, он уже идёт обратно: ну, распределил там, дал им норму. Остановил он нас и показывает на солнце, мол, вот, солнце высоко, а вы куда? Мы ему: "Копать окопы". Он матом... Я тогда знал, сейчас забыл немецкий (*смеётся). Матом нас выругал: "А, шнель!" – но по мордасам не ударил. Мы ускоренным шагом пошли дальше и думаем: "Хоть бы ещё одного не встретить". А в это время они все возвращались назад. Они же сводили всё гражданское население на работу, там у них был старший немец, а они как десятники. Идём, вот-вот уже конец села – опять встречаются два немца. Опять останавливают нас и говорят по-немецки, ругаются матом, мол, что ж вы так поздно идёте? А мы всего не понимаем, говорим: "Арбайт, арбайт. Окопы копать". -"Ай, фу!" – по шее меня ударил, старика не стал бить. Но я выдержал – молодой был. Кричим: "Гуд-гуд!" – лопаты опять на плечи и ускоренным шагом вперёд. Прошли мы быстро, лопаты повыкидывали, село уже далеко осталось. До следующего села километров пять пешком надо было идти. Называлось оно село Сенное.

Дошли мы туда, там немцы на окраине тоже копают окопы. Ну, для меня эти факты были очень важны: или я мог себя свободно чувствовать, или не мог. Зашли мы в это село, я говорю: "Дядя Яша, вы идите вдвоё себе искать квартиру, а я пойду сам". Прошёл четыре или пять домов, встал возле одной калитки – собака лает. Я думаю: "Значит, кто-то дома должен быть и выйти навстречу мне". И действительно, выходит хозяечка, я ей коротко рассказал историю, что я бежал, и прошу: "Пожалуйста, приютите меня, приютите на пару дней". А фронт уже слышен, уже в Балте снаряды рвутся. Думаю: "Пройдёт пара дней, и я смогу пойти домой". -"Да куда я вас дену? У меня муж дома". Я говорю: "Ну и хорошо. Муж ведь тоже, наверное, прячется?". -"Да". Захожу я в дом, и она заходит. У неё две девочки-красавицы моего возраста. Я вроде всё и забыл на свете – ну, молодой. Стал шутить, рассказывать истории, познакомился с ними. И так, конечно, в душе думаю, чтобы хорошо было...

Однажды собака залаяла. А я в хате с этими девками. Слышу – выстрел: убил он собаку, этот немец. И сразу идёт в дом. Хозяин быстренько выскочил на чердак и забрал с собой лестницу. А мы договаривались на этот счёт. Я вижу – Бог ты мой, нету лестницы! Куда же мне бежать? А немец вот-вот уже стучит в дверь. Хозяйка уже его держит минуту. Ну куда мне бежать, куда?? Я вылез за печку, взял макогон и сижу с ним, как тот заяц, молча, за дымоходом. Думаю: "Если он полезет ко мне, я его этим макогоном обязательно оглушу" – потому что у меня к немцам была ещё и личная неприязнь, и злость. Я старался их убивать, и чем больше, тем большей отдушиной это для меня было. Сижу – слава Богу, хозяйка достала ему курицу, достала яиц и буквально занесла в комнату, а он с девчатами заигрывает: научился уже что-то по-украински говорить. А они хохочут. Она ему дала курку, яйка и быстренько выпроводила. Он ушёл, хозяин ставит лестницу, извиняется передо мной: "Вася, ты извини, у меня другого выхода не было". Что я буду делать? Я у него в гостях, я не имею права ничего сказать, упрекнуть в чём-то...

День-два ещё я побыл у них, и потом мы с дядей Яшей встретились (они с сыном жили недалёко, на другой квартире) и пошли пешком через степь. Земля уже была твёрдая, промёрзшая. И вот, пришли мы домой. Отца нет – одна мама. Я спрашиваю: "А где же батя?". -"Я похоронила". Бедная мамочка... Ну, день, два – отец лежит. А если уже неделя, то человек начинает разлагаться, и запах идёт от него. И она попросила Никиту этого, он помог выкопать яму перед самым окном во дворике, и там они его похоронили. Я думаю: "Так что же делать? Надо по-человечески его похоронить". Опять прошу дядю Никиту (он сам был столяр, дружок моего бати – одногодки, через хату сосед), нашёл он лес, слепил домовину (*гроб), сделал крест, собрались мои родичи, собрались соседи, отца погрузили на лошадь, отвезли на кладбище и похоронили...

А через два-три дня я получил приглашение явиться в местечко Ольгополь. Я туда явился, и там в этот же день меня отобрали и призвали в армию. 10-го марта 1944-го года я был мобилизован. Будем дальше слушать?

- Естественно - это ведь самое интересное. Вы сразу на фронт попали или вас сначала направили в запасной полк?

Сразу на фронт. Я попал в 6-ю гвардейскую танковую армию, 9-й гвардейский механизированный корпус, 2-й мотострелковый батальон, 3-ю батарею, 1-ю роту – это 2-й Украинский фронт. И первое моё боевое крещение было в мае месяце в Молдавии. Мы находились в посадке, нас не было видно. Впереди ровное большое поле, и за ним немцы окопались. Выковырять их пехотой нельзя, потому что это надо идти нашей пехоте на их пехоту, они сидят в окопах, а наши идут в полный рост. Поэтому военные спецы провели умнейшую операцию, так я считаю. Хоть я и не был танкистом, но в этот день нас посадили на "тридцатьчетвёрки", по два человека за башней, и дали задачу: "Как только пересечёте окопы противника (танк начнёт стучать гусеницами, будет слышен звук), сразу бросайте туда гранаты". У нас было по две противотанковые гранаты и были "лимонки". "Лимонок" – сколько хочешь, столько бери.

И вот, идём мы. Я так глянул одним глазом – танков десять шло, не меньше. И они друг от друга метрах в пятидесяти (может быть, в ста). А мы сидим в напряжении – это же не то, что на машине, на резине: весь дрожишь, как на дрожках всё равно. Слышу, проехали мы окопы, а гранаты наготове уже: одна в руках, другая за поясом. Увидели окопы, и бросаем гранаты туда. Кто-то там начал шевелиться – мы ещё из автоматов делаем обстрел. Проехали танки, сзади сразу идёт пехота. И пехота не дала им возможности даже голову поднять. Потому что с танков мы стреляли, а каждый человек хочет жить, и они буквально прилипли к земле, легли. Пехота их расстреливала в окопах живьём. Я уже не знаю, сколько там было убитых, потому что мы уехали. Вот это был первый бой.

- Это были немцы или румыны?

Немцы. После этого мы взяли следующее село, и там уже остановились на ночь. А утром нас возвращают обратно в пехоту, в свою часть. Танки пошли дальше, а мы, по сути дела, все живые остались: никто не раненый, никто не убитый.

Проходит несколько дней, нас ведут вперёд ротой, человек двести пятьдесят, не меньше (пехотная рота где-то 200-250 человек насчитывала). Проходим мы через всё село, впереди мост, который немцы обстреливают, а командир роты, вместо того, чтобы дать приказ: "Врассыпную бегом через мост" – он нас так и ведёт в строю. Немец обстреливает, ему всё видно, ещё день на улице, снаряды рвутся: мимо моста, мимо моста. Хоть бы один снаряд попал – мы бы там все потонули, потому что речка быстроходная и глубокая, там так просто не поплаваешь. Передохнули мы за посадкой, потом команда: "Бегом!" – ну ладно, ещё силёнки были. Вниз-то бежать легко, по ровному бежать – тоже, а когда под гору – тут уже далёко не побежишь, и силёнок не хватит. Бежим мы – адский обстрел. Мы тоже стреляем вхолостую, не зная, куда (я противника не видел). А они на высоте окопались, там у них пушки, пулемёты... 

- А вы чем вооружены были?

У меня автомат был и гранаты – больше ничего. И вот, слышу команду: "Залечь!". Залегли мы, прилипли, как говорится, к земле, сапёрную лопатку я всегда ставил впереди, вот сюда на лоб, чтобы мне в голову не попало: всё-таки там автоматная пуля, она может и не пробить это железо, оно крепкое. Отдохнули пять-десять минут: "Подъём! В атаку! За Сталина!". Подымаемся, бежим. Как мы бежим, уже не знаю. И сколько нас, я тоже не знаю. Я назад не оглядываюсь, а только смотрю вперёд, как бы выжить. А сзади командиры ходят и видят, что нас косят, как косой траву. Вижу: рядом упал, рядом упал, и сзади люди падают. Опять дают команду: "Залечь! Окопаться!" – слава тебе, Господи... Окапываешься: берёшь сапёрную лопатку и начинаешь копать себе ямку. В первую очередь копаешь грунт впереди головы, чтобы насыпать такой бугорчик, чтобы пуля не пробилась через эту землю. Потом уже опускаешься ниже – это ведь не сидя и не стоя, а лёжа. Потом копаешь сбоку, чтобы хотя бы тело находилось на уровне земли. А я же понимал, что надо выживать. Окопался я. У меня был дружок, Митя (тоже с Одесской области), он кричит: "Вася, ты жив?!". Я отвечаю: "Да, жив!". Я ему кричу: "Митя, ты жив?!". -"Да, Вася, жив!" – он тоже окопался, и мы лежим. Лежим-лежим, снаряды рвутся, потом он кричит – я уже не отвечаю. Я никого не слышу. Снаряд разорвался возле того места, где я окопался – метрах в двух. Меня засыпало землёй, но ноги торчали (я был рослый парень). Засыпало, контузило, ранило в плечо. Ну хорошо, что Бог дал мне жизнь...

И вот, бой окончился, а в армии порядок: утром обходит или объезжает с подводой санитарная часть. Фельдшер может быть и два-три человека рабочих, которые грузят убитых и раненых на подводы и везут кого в землю, кого в госпиталь, а легкораненого вообще могут отпустить. Эти подводы после боя уже объехали всё поле, раненых – на одну сторону подводы, убитых – на другую сторону. Фельдшер что? В первую очередь слушает пульс. Потрогал руку – у меня пульс бьётся. А дыхания нету. Оно есть, но такое, еле-еле душа в теле. И он: "Этого на другую подводу". Меня отвезли в посадочку и там разгрузили беспамятного (это уже мой дружок рассказывал, Пинчак Митя). Потом меня приводили в память, очень долго приводили, не могли привести. Но у меня пульс бьётся, значит живой. Фельдшер дал мне нашатырный спирт (может и не один раз давал, а несколько, с перерывами, потому что сразу нельзя давать – можно у человека вообще сердце остановить), меня привели в чувство, посадили, я пришёл в сознание и спрашиваю: "А где я?". -"Как где?". Я говорю: "Я же был на поле боя". Фельдшер сразу снял с меня рубашку, на левом плече у меня рана сантиметра четыре – осколок попал. Ну хорошо, что попал в лопатку, в кость. Он её не пробил, а просто ранил. Ну, боль была. И когда я пришёл в себя, говорю: "У меня плечо болит левое". Фельдшер: "Да, вы ранены. Мы вам сейчас поможем". Сделал перевязку: "Мы вас оставим в госпитале". А я ему: "Нет, я не хочу в госпиталь". Знаете, во время войны человек привыкает к своим побратимам – так будем называть, к своему дружку. И я говорю: "У меня ноги целые? Целые. Руки целые? Целые. А осколок – ну, недельки две-три полежу, пока заживёт. Лечите меня здесь". И сказал ему: "Вы знаете, у меня тут друг, у меня тут свояк (сбрехал ему), оставьте меня здесь". И меня в госпиталь не взяли. Это был июнь месяц 44-го года. Потом я уже начал подыматься, делать физзарядку, приседать – голова немножко побаливает, кружится, но это ерунда.

Через некоторое время осталось нас – я так глазом кинул и умом прикинул, если была группа в двести пятьдесят бойцов – человек тридцать-сорок, не больше. Остальные – тяжелораненые и убитые. Ротный остался в живых. Ну, он же был сзади, я же вам говорил, что офицеры нас подгоняли: "Быстрей, ребята! Быстрей!". И они видели, что делается. Иначе, если бы они не скомандовали второй "привал", то нас бы там перекосило всех подряд. Ты же идёшь в полный рост, а они сидят и из пулемёта, из пушки стреляют по живой мишени. И что? Ротный составил список, и начинают по списку вызывать людей. Вижу, двоим-троим говорят: "Становитесь в сторону". Они встали в сторону, а я себе думаю: "Что же может быть? Чего же в сторону?". И думаю: "Хоть бы меня туда тоже послали (*смеётся)". И что вы думаете? Называют мою фамилию (моя фамилия пятая по алфавиту была), вышел я из строя, спрашивают образование в первую очередь. Я говорю: "Восемь классов" – сбрехал. -"Откуда вы сами?". Говорю: "С Одессы". -"Где родители?". -"Родители престарелые, отец работал на тряпичной фабрике, а мать работала там-то". -"Три шага в сторону" – туда, где стояли те трое. А я ещё не догадываюсь, в чём дело. Через некоторое время подъезжает "полуторка": "Садитесь на машину" – и нас отобрали не много, а человек шесть-семь. Раньше, если на фронте выбивали специалиста (особенно наводчика), и их становилось меньше, чем по норме положено, то их или присылали, или эта часть занималась вербовкой. А тут буквально с фронта. Нас посадили на машину, привезли в другую часть, разгрузили и говорят: "Ребята, вы попали в 388-й гвардейский зенитно-артиллерийский полк, в 3-ю пулемётную роту. У нас не хватает специалистов для "полуторок": пулемётчиков, наводчиков пушек ("сорокапяток")". Я возрадовался: "Бог ты мой, я теперь на колёсах!". Это уже не пешком идти, когда вещмешок сзади, автомат сзади, гранаты висят, и пулемёт ещё иногда надо таскать непосредственно на огневую позицию. Берёшь его вдвоём, переходишь, копаешь окоп, чтобы укрыться самому и пулемёт спрятать. И вот, я попал в эту часть. Это было 12-го июля 44-го года. И здесь я воевал до самого конца войны. 

1944 г. Градовенко В. И. стоит второй справа

- В какой должности? 

Наводчик пулемёта. В основном я стрелял по танкам и по авиации. Был я (наводчик), и был заряжающий, который помогал вставить ленту в пулемёт, потому что она где-то метр длиной. А всего нас в отделении было четыре человека: шофёр (пулемёт же стоял на машине, он ведь тяжёлый), командир отделения – сержантик, заряжающий и наводчик (это я), который непосредственно стрелял из пулемёта.

 - Как же вас так быстро этому научили?

Я вам говорил, что я был неглупый человек. Я разбирался во всех вопросах, и находил выход лично сам, как дважды бежать из лагеря – это же надо придумать так и рисковать. А стрелять-то за один день научиться можно. Тут у меня записано (*читает): "С 20-го по 29-е августа – Ясско-Кишинёвская операция. 21-го августа мы освободили город Яссы, 24-го августа освободили Кишинёв, 30-го августа – город Плоешти, а 31-го – Бухарест. Дальше. С 29.10.44 по 13.02.45 – Будапештская операция. 13-го февраля 45-го года Будапешт мы взяли – это уже Венгрия. 15-е марта – разгром одиннадцати танковых дивизий противника у озера Балатон. 4-е апреля – освобождение Братиславы. 13-е апреля – уличные бои за овладение Веной. 26-е апреля – освобождение города Брно". В Венгрии меня ранило второй раз – это я уже за пулемётом был. Нас поставили охранять мост через речку. По ту сторону уже наша пехота захватила плацдарм, но немец их поджимал, и они стали отступать. Мост широкий, здоровый такой, через него можно и машиной проехать, хоть он и деревянный, и пешком убежать. Так немец выслал самолёты, чтобы не дать нашим войскам отступить на эту сторону. И вот, они бомбят, кидают бомбы – вот-вот разорвёт, а я веду огонь по самолётам. На этом пулемёте был такой металлический прицел, он как паутинка, и посредине вот такое кольцо большое. Если самолёт противника попадает в кольцо – нажимаешь, и самолёт твой. Понял?

- А, это пулемёт ДШК?

ДШК, точно! "Дегтярёва-Шпагина крупнокалиберный". А у них обычно три или пять самолётов налетают: отбомбились, и обстреливают пехоту. И вот, я попал в один самолёт, и вижу, что у него сзади уже дым пошёл. И он летит не в ту сторону, где наши войска, а в другую. И сзади дым идём столбом. Всё, я его подбил. Я считаю, что это я – другого не было никого. Вели бой, но я их не слышал. А именно после того, когда он попал, и я нажал – я увидел, что он загорелся. Но, оказывается, и во время войны тоже есть шарлатаны. Да, стрелял не я один, стреляли и другие зенитчики. Но они были в других местах (может быть, километр-два от меня). И они себе засчитали в актив этот самолёт, а мне, как говорится, шиш с маком дали...

- Ваш пулемёт на машине стоял или на земле?

На машине, Дима. Потом кончилась у меня лента. Я кинулся заряжать пулемёт – моего заряжающего нету, он уже бежит. Я его увидел, и кричу ему: "Стой! Стрелять буду!" – а стрелять нечем, разряженный пулемёт. Нет, побежал. Водитель, который сидел в машине, и командир отделения – тоже побежали. Ещё раньше, я их и не видел. В этот момент самолёт стрелял из пулемёта, кузов машины уже был весь изрешечённый, я пытался как-то зарядиться сам – не мог, и рука правая стояла вот так, ребром – в средний палец осколок попал. Ну, это мелочи жизни...

Захожу я в какое-то здание большое, а там полно дезертиров, которые бежали с поля боя. И даже с автоматами некоторые, но убежали в здание, чтобы их ни осколки снарядов, ни пули не достали. Я захожу туда, посмотрел-посмотрел, командир отделения подходит ко мне: "Вася, ты не обижайся на нас, а что было делать?". Я говорю: "Как что?! Значит, меня оставили на расстрел, а сами дезертировали?!". -"Ой, Васенька, никому не говори...". Вот так закончился тот бой. Это было в Будапеште.

День Победы мы встретили в Чехословакии, недалеко от Праги, потому что в Праге было гражданское восстание, и нас перебросили туда. Но я лично там не стрелял. Ну а потом (не помню, сколько дней прошло) наш полк погрузили в вагоны и повезли на Дальний Восток. Ехали мы почти что месяц – дней двадцать пять точно. Разгрузились в Маньчжурии, на границе с Китаем. Там был 74-й разъезд, где дислоцировались воинские части и до войны, и после войны. Вот там нас остановили, всё движимое и недвижимое выгрузили: и "полуторки", и оружие, и снаряды, и хлеб – и сразу заставили копать пехотные окопы. Неделю, может быть, в этих окопах мы просидел, а потом нас уже пешим строем погнали в Китай. Там мы присутствовали в охране при демонтаже военных заводов. Рабочие (китайцы в основном) разбирали эти заводы и грузили на станции в эшелоны. 

1945 г. Градовенко В. И. в верхнем ряду первый слева

- С японцами вам пришлось повоевать или уже нет?

С оружием – нет. В охране было человек десять, и командовал офицер – то есть круглосуточная охрана была: в хвосте, в середине и у машиниста. Дежурили по три-четыре человека, потому что если мы останавливались на какой-то станции или на полустанке, то к нам сразу лезли волны китайцев. Мы стреляем вверх, а они всё равно лезут. Они ведь жили за счёт торговли. И что ты будешь делать? Мы их прогоняли-прогоняли, и быстрей бы погрузиться, и быстрей бы уехать.

- Как китайцы к вам относились?

Дружелюбно. Я вот на рынок свободно ходил, чтобы что-то купить там. Они нас окружали, смотрели на нас. Оружие никто не применял. И мы не применяли. Но оружие у них было наверняка. Они ведь на поезд всё равно пробирались, а мы обход делаем, находим их и стараемся буквально вышвырнуть на ходу. И они тогда применяли оружие, и убивали наших военных. Видят, что "пан или пропал" – сами прыгают с поезда (а поезд товарный, у него скорость не такая, как у пассажирского), и перед этим стреляют. 

- Я читал, что у вас медаль "За отвагу" есть. Вам её за какой-то конкретный подвиг выдали? Не за самолёт?

Просто за отвагу. Это уже после войны. 

Градовенко В. И. за баянистом

- Скажите, пожалуйста, как вы оцениваете личность Сталина?

Положительного он сделал больше, чем отрицательного. Конечно, плохо то, что он крестьян принудительно высылал в Сибирь. Это плохо. Но у него другого выхода не было: ему надо было восстанавливать промышленность, ему надо было восстанавливать Сибирь. Это его ошибка. Но без этого нельзя было. Хорошо то, что были строгие законы и был расстрел. За опасные преступления (убийство, воровство) человека судил военный трибунал или гражданский Верховный суд, и его расстреливали. Вот это хорошая сторона. Хорошая сторона в том, что он сделал колхозы. Вот их я приветствую.

«Вот это я берегу, как зеницу ока - это благодарность Сталина»

- Василий Иванович, вы курили на фронте?

Я покурил-покурил (тогда была махорочка), и стал отдавать своим товарищам – они курили. А так, я не был курцом. И сейчас не курю.

- А спиртное употребляли?

Употреблял, но всегда в меру, понимаешь? Мы же в первой линии наступления были, и все спиртзаводы, все винодельные заводы, цеха – они оказывались в наших руках в первую очередь. Раз зашли на один завод, а у них там вино в бассейне. Оно ещё не было расфасовано, а бассейн больше, чем вся моя комната с верандой. А до этого попадались нам магазины: там и водка, и вино, и шампанское. Так вот, я лично взял канистру, а она же из-под бензина: мыл её, мыл – всё равно запах чувствуется (*давится смехом). Потом встал на колени, канистру в этот бассейн опустил – буль-буль-буль, и набралась полная канистра. Были бы у нас ещё канистры, мы бы и их набрали, но у нас больше не было. Ну и пили понемножку. Но пить нельзя было, потому что война, фронт – могут в штрафную роту отправить.

- Можно нескромный вопрос: вы вели счёт убитым немцам?

Нет, не вёл. Какой счёт? Он на тебя наступает, а ты стреляешь из автомата. Он падает: убитый, раненый – кто его знает?

- Ну вы говорили, что у вас с ними были личные счёты.

Личные счёты – это внутренне. А так, чтобы я убил человека, смотря ему в глаза – такого, к счастью, не было. Потому что это момент такой, который запоминается на всю жизнь, и он отрицательно действует на человека.

- Какие чувства вы испытывали во время боя? Страх, может быть?

Страха не было абсолютно никакого, было только желание отомстить за отца.

- Ну а сейчас у вас осталась ненависть к немцам?

Да нет. Сейчас совсем другое поколение, другие немцы, и сейчас Германия – одно из первых государств в Европе по жизненному уровню.

- Кстати, а что с вашим братом случилось? Он воевал?

Воевал, но у меня нет документа, что он был на фронте. Он пропал без вести. Я писал-писал, а мне присылают ответы: "В такой город не прибывал. В такой город не прибывал". 

Старший брат

В марте 1948-го года я демобилизовался, у меня было стремление к учёбе. Я мечтал окончить десять классов и поступить в высшее учебное заведение. Почему так? А потому что уже в армии я набрался ума. Я четыре года прослужил от звонка до звонка, без всякого отпуска. И в армии каждый человек, если он более-менее нормальный, старается быть лучше, чем другие. Вот и я старался быть лучше, чем другие. 

19.01.2020