Старков Александр Сергеевич

Я родился 22-го июня 1922-го года. Уроженец Курской области, село Погожее. После войны переименовано на Старково в честь моих земляков, которые отличились на фронте. Там Старковых много. Как обычно в селе: размножается эта фамилия с ростом населения.

- В семье вас сколько было?

У деда была большая семья – я с этого начну. Семья большая, а земли было мало, три гектара. По тем местам, где только зерновые – это мало. Для большой семьи надо же и скот кормить. И они подрабатывали: успевали обрабатывать свою землю, и на стороне работали, батрачили. Мой отец, Сергей Ильич, закончил три класса церковно-приходской школы. Учили читать, писать, считать, закон Божий и всё – элементарному то есть. Отец просил у моего деда учиться дальше, а тот: "За что я тебя буду учить? Кто за тебя будет платить? Тебе надо работать". Отец говорит: "А если я за свои деньги буду учиться?". Дед ему: "Ну, давай". И до восемнадцати лет (он в тринадцать или в двенадцать закончил школу), вот эти пять-шесть лет отец батрачил, скопил деньги, и в восемнадцатилетнем возрасте пошёл учиться дальше. Закончил школу и получил звание "народный учитель". Стал учительствовать. Потом женился, тоже на учительнице, из села, где он учительствовал (не в своём, в чужом). Привёз её домой, а там вакансий не было, и он переэкзаменовался на церковного служащего, псаломщика. А его сестра, моя тётка, совершенно безграмотная, и училась она, как Ванька Жуков, о котором, по-моему, Чехов писал. Училась она на швею, получила специальность, купила машинку и начала на ней зарабатывать: то есть приезжала от помещика к помещику, обшивала их всех, с ней рассчитывались. Получила своё хорошее дело. 

Началась в 30-е годы коллективизация, причём сплошная, насильственная: "Все в колхоз!". Спрашивается, чего делать в колхозе этим людям? Он – псаломщик, эта – швея, мать моя – учительница. 

Старков Сергей Ильич

- Альтернативы не было? Не вступать в колхоз.

Альтернатива была. Забрали всё имущество: и подводу, и всё остальное – как говорится, "раскулачили". А нас было четверо у отца: мне было девять лет, младшей сестре – два года. И товарищ отца дал ему подводу, чтобы мы ночью уехали из села. Потому что было решение комитета бедноты: выселить в Сибирь. Лишили, как говорится, прав голоса. Бросили мы дом и уехали в никуда...

Правда, отец пристроился уже дьяконом (в церкви были священник, дьякон и псаломщик) в городе Рыльск. Там мы сняли свободный домик и начали жить по-новому, пока в 37-м году все церкви в этом городе не были закрыты, разрушены. А их было двенадцать: город маленький, а церквей много. Отец был вынужден работать сторожем на комбинате, подметать базарную площадь. Платили, конечно, мало. Говорил, что нам обязательно надо учиться. Но я уже в десятом классе от такой бедности не мог дальше учиться. И бросил школу, десятилетку, потому что в нашем городе открылись курсы физмата – учителей физики и математики. Курсы платные, и принимали с восьмого, девятого класса. Я туда пошёл, отец, конечно, очень возражал: "Что ты делаешь? Последний год!". Не могу. Голодный, холодный, оборванный. Пошёл туда. Учился хорошо (хотя в школе я так себе занимался), потому что преподаватели были очень строгие – специалисты. Как говорится, муха пролетит – слышно было. Потому что каждый слушатель понимал, что это его. Не то, что лишь бы так отбыть школу, а это же получаешь специальность. И преподаватели тоже были достойные.

Закончил я, начал учительствовать. Это в 40-м году было. Год проработал в селе, преподавал математику, физику в седьмых классах. Наступил 41-й, каникулы, и тут началась война.

- О войне вы как узнали, по радио?

Не было радио... В общем, узнали, потому что началось через нашу Курскую область движение беженцев, угоняли скот. Курская область, если ты представляешь, от границы далеко. Война началась в июне, а в сентябре месяце немцы только подошли к нашему городу.

- Расскажите ещё, пожалуйста, как до коллективизации жилось, при НЭПе?

Не богато, но достойно. Ленин сначала коммуну ввёл, коммуна не получилась. Потому что все хотели жрать бесплатно и не работать. А вот "Новая экономическая политика" – это когда сколько ты заработаешь, то и твоё, заплати налоги и всё, будь свободен.

Я когда был ребёнком, была Пасха. Все святили пасхи и по обычаю христианскому оставляли яйца, сало, курицу варёную, ещё что-то – собиралась гора продуктов. По окончании этого священия отец мой брал подводу и увозил домой часть, которая ему полагалась. Делили так: священнику три части, дьякону две, псаломщику одну. Мы не могли всё съесть, потому что было и своё, и скармливали скоту остаток. Не было голодных, не было. Если есть земля, и ты на ней трудишься – никогда не будешь голодным. Правда, были нищие, они называли себя "погорельцами", мол: "Я сгорел, помогите". Правду или неправду говорили – никто не допытывался, все помогали. Я помню, как зашёл один раз цыган и просит: "Дай скороминки". Скороминка – это что-нибудь мясное. -"Да нету у нас". В общем, отстал он, но кусок сала пришлось ему отдать. Так что жили достойно до коллективизации.

А коллективизация началась – начался голод. Потому что была засуха, и главное, поскольку коллективизация была насильственная, никто не хотел в колхозе работать, никто не хотел ухаживать за чужим скотом, который согнали. Были случаи, что вязанку сена или соломы нарежет хозяйка и несёт в колхоз кормить СВОЮ корову. Люди не созрели сознанием до такого, что "общественное – это моё". Единоличниками все были. И вот засуха плюс неумелое руководство колхозом родило голодовку. Ты, конечно, наслышан, что это было умышленное: "голодомор". Брехня. Это украинцы говорят, мол, морили голодом только их. Я вот не с Украины, а с Курской области – и там была голодовка, и в Астрахани, и в Поволжье. Везде была засуха и коллективизация. Потом, конечно, если последние годы взять, перед развалом, колхозы были достойные, хорошие. Потому что люди уже привыкли к этому образу жизни.

Но вернёмся к 41-му. Немцы подошли, как я сказал, к нашему городу. У меня была бронь: меня не брали в армию, потому что я был учителем. Ты понимаешь, какое было отношение к просвещению? Но тут, когда фронт стоял уже в двадцати пяти километрах от нас, 9-го сентября (как сейчас помню) меня забрали в армию. Мой год, на два года моложе, потом всех, кто старше – всех забрали. Я помню, был у нас молокозавод, и у них был жеребец откуда-то. Они дали мне его, и я уходил в армию на жеребце. Потом его бросил…

На фронт нас не послали, а послали учиться в Казахстан в полковую школу. Брехня, что, мол: "Забрали, бросили на смерть невооружёнными" – как сейчас говорят.

- На кого учились?

Школа сержантов-пулемётчиков. Окончил я её, и в марте на Юго-Западный фронт отправили нас, на Харьковское направление. Я воевал первым номером за станковым пулемётом "Максимом". Мы освобождали Харьков. А я любопытным был таким, мне всё интересно было на немцев посмотреть. А потом я увидел уже наших убитых. И что меня поразило: почти все лежат с дыркой во лбу. Потому что сидишь в окопе, голова только торчит, верх каска закрывает, а лицо открытое.

- Пуля каску не пробивала, что ли?

Ну, если прямо вот так летит или в упор, то пробивала. А если по касательной, то рикошетила. А у нас уже были ребята привыкшие, некоторые могли прямо на этот труп усесться и есть.

Помню такой случай. Днём бомбёжка была, там и лошадей убивало, и людей. И вот, помню, сидит солдат: ему в живот попало и кишки вывалило. Я прохожу мимо, он говорит: "Солдат, браток, добей меня, застрели меня. Я тебя прошу, застрели".  Потому что у него, понятно, положение безысходное, а мучиться не хочется. И вот он просил, чтоб я прикончил его.

- И что вы?

Нет, конечно. Нет. Ну разве можно поднять руку на человека? Хотя, может быть, это... Ну нет, даже я и мысли такой не могу представить...

Так вот, мы там успешно продвигались, освободили много населённых пунктов. А 12-го мая меня ранили под правую лопатку. В мягкое место, но рука уже не действовала – повисла как плеть. Меня хотели отправить в госпиталь, но я остался в нашей части. В роте у нас были: командир роты, политрук, старшина (заместитель по хозяйственной части, который привозил обед), а я был тогда командиром отделения, заместителем командира взвода. И говорят мне: "Если ты не хочешь идти лечиться, сиди на кухне, будешь помогать старшине". И я остался там на некоторое время.

А потом случилось Харьковское окружение. Нас обманули: мы прорвались вперёд, а нас окружили – было задумано так немцами. Бой со всех сторон. Когда нас начали бомбить, в солнечный день было темно,  потому что пыль, гарь. Танки пошли, уже раненых много, а я сижу с этой кухней. Старшина дал мне термос со спиртом: оружие я не мог нести, а термос у меня через плечо был, на ремне. И когда началось бегство, ехали машины, подводы, но раненых не брали, потому что были переполнены. Так что, сколько я не просился... Потом вижу, один ездовой везёт двух раненых на подводе. Я говорю: "Возьми". -"Да куда возьми? Вон, лежат двое". -"У меня спирт есть". -"О-о-о!". И тут же и раненые подняли головы, выпили мы, и поехали не по дороге, а вправо взяли и параллельно поехали. Земля непаханая, несеяная. Ну и потом, когда из этого пекла выскочили, в санчасть я всё-таки попал. Оправился и опять вернулся в свою часть – уже рука у меня действовала. Воевал дальше.

Потом приходит нам команда: направить трёх человек на курсы младших лейтенантов при штабе 28-й армии. Это уже август. Командир роты вызывает меня, ещё двух сержантов, и говорит: "Ребята, я вас посылаю на курсы". Мы были удручены, не хотели – свыклись. Там, на фронте, как семья, как родные, близкие. И потом – душевный порыв: воевать, защищать. Этот позыв не наигранный. Родину защищать надо, там же наши остались близкие, родные, семьи в оккупации. Надо же выгонять немцев – это каждый понимал. А нас посылают учиться. Ну, дали нам направление, куда идти, и мы с неохотой ушли. Переночевали в соседнем селе и решили: "Нет, не пойдём учиться, пойдём назад". Вернулись, командир роты говорит: "Ты что, Сашка?! Ты же пойми, я спасаю твою жизнь. Пока ты будешь учиться, может быть меня и многих других уже не будет на фронте. Чтоб я ноги твоей не видел, марш учиться!". Вот так он отнёсся, потому что были дружеские с ним отношения. Я человек был запасливый насчёт пожрать, потому что в детстве голодал. У меня в сидоре всегда что-нибудь лежало, какая-нибудь "шамовка". И он мне: "Сашка, у тебя есть что-то?". -"Есть". И вот мы как-то, ну как братья с ним были. Это не было подхалимством, я от него ничего не хотел.

Закончил я курсы в октябре 42-го, и меня послали на Сталинградский фронт. Уже в звании младшего лейтенанта, на должность командира пулемётного взвода. В то время Паулюсовская группировка под Сталинградом была окружена. Обстановка была такая: был приказ Сталина № 227 – "Ни шагу назад!". Город держали, но немцы его окружили, а наши войска окружили и немцев. Двойное окружение, вот так. Страшные были сражения: даже в одном доме, бывало, воевали и немцы, и советские.

- В какую часть вы попали?

28-я армия, 169-я дивизия. Я уже не помню, какой полк, могу соврать. У меня там где-то записано, но это не столь важно.

Расскажу один случай. Кормили нас только поздно ночью. Или из соображений безопасности, или как. Рядом балка была, укрытие, туда подвозили еду. Горячая пища – в котелках, а сухая, хлеб – в сидор, за спину. Берёшь такие палочки, два котелка в одну руку и два в другую – четыре котелка. Идёшь за баландой, за пищей идёшь.

- Чем кормили в основном?

Горячей пищей. Рыба была, сухари, консервы, сахар, махорка, кто курил.

- Американские консервы были?

В принципе были. Но тогда их не было, когда я был на фронте. Консервы и яичный порошок я начал пробовать, когда уже охранял лагерь военнопленных.

Так вот, трое осталось, а я за себя и за них пошёл. Может быть, моя очередь была, причину уже, почему я пошёл, не помню. А товарищи сели в воронку: было такое поверье, что бомба или снаряд два раза в одну воронку не попадает. Ну, в принципе, это, наверное, так. Они, значит, в воронку сели и ждали меня. Кухня стояла в балке, подальше от фронта. Я вернулся, а их нет: попало в воронку и всех положило. Я так перепугался, слушай. Меня сразу в дрожь кинуло. Ночь, трассирующие пули. И потом, фронт не сплошной: вот товарищ, тут ты, а рядом с тобой ещё товарищ – нет. Линия эта редкая, не сплошная. А может быть, мы были на стыке с другой частью. И вот, в нашем, как говорится, звене линии фронта появился разрыв. Я оказался одиноким на тот момент. Потом, конечно, пошёл к своим...

А в одном из сражений меня ранило. То была, может быть, моя ошибка, может, моё рвение такое. Значит, был уже декабрь, зима лютая. Мороз под сорок градусов. Хорошо, что выдали штаны ватные, валенки, полушубок на меху – тёплые вещи, в общем, иначе замёрз бы там насмерть. Окопы в полный рост, и тут щит "Максима": так можно уцелеть и стрелять. Позиции немцев были близко. Когда ты выскочишь, можешь попасть под пулю. Но надо же было, конечно, и меняться, и ходить.

- Солдаты у вас во взводе так же были одеты?

Нет. Полушубок и валенки – только для командиров. У солдат – шинели и сапоги, или ботинки с обмотками. Обмотки два с половиной метра длинной: если правильно намотать, то и по воде ходить можно – тёплые, в общем.

И вот, команда: "Вперёд!" – пехота залегла. -"Пулемётчики, вперёд!". Я схватил пулемёт, хотя не должен был, и – мишень-то хорошая, враг близко – меня сразила пуля.

- Дату помните?

28-е декабря. Ранило в правую руку (*Демонстрирует вмятину со шрамом чуть ниже плеча), полный перелом кости. Рука повисла как плеть. Она же два ребра сломала, крупнокалиберная. (*Показывает рентгеновский снимок, на котором отчётливо видна пуля). Так вот, с 42-го по 79-й год никто не знал, что она во мне. Смотри, как она пошла: руку перебила, рёбра перебила, печень задела по касательной и застряла в ягодице. Каким образом? Ну, потом она случайно обнаружилась, но трогать её уже не стали. А временами болит: инородное тело, причём немалое… 

В общем, сначала мы рванули вперёд, перед тем, как меня ранило, а потом их сторона взяла, и мы отошли. Но уже без меня: я остался на поле боя. Причём потерял сознание. Или от большого шока, или от потери крови, не знаю. А потом очнулся, вижу, что наши уходят, и кричу: "Ребята-а-а!". Ребята вернулись – поле боя ничейное было – и взяли меня на волокушу. "Волокуша" - это такая как бы лодка, на которой перетаскивают "Максим" зимой по снегу. Вывезли, потом положили на подводу и увезли в село. В школе этого села был госпиталь, а в одном из классов – операционная. Раненых приносили на носилках в зал, может быть спортивный. Меня положили к стенке, потом других, и ещё, и я оказался в загоне. А в операционную берут подряд. Я потерял голос от слабости, течёт кровь. Руку поднял, говорю: "Сестра…". -"Что такое?". -"Крови много…". И меня тогда уже взяли в операционную. Она меня, может быть, даже спасла – кровью истёк бы там.

В операционной мне вливают кровь, тут режут, там чистят. Я под местным наркозом. Меня хотели усыпить, я говорю: "Не надо". А врач (ты не можешь себе представить), он в белом халате, но халат давно не белый, а красный-красный, в крови. Руки с засученными рукавами тоже по локоть в крови. Перчатки, правда, были. Потому что он режет как мясник, бесконечно оперирует. И он мне режет, зашивает, а я его спрашиваю: "Ну как там?". -"Ничего, жив будешь, сейчас я тебя зашью". Я молодой был, крепкий на нервы, терпеливый. Мне резали, а я смотрел и беседовал с ним. Но потом силы оставили меня.

Затем меня нужно было эвакуировать в Саратов – это тут, около Волги. В Саратове был госпиталь. Эвакуировали на самолёте. Каким образом? Поскольку я был ранен, руку так сложили (она кривой так и осталась, правда, но ничего), тут гипс, там гипс, одеться, конечно, невозможно (а когда оперировали – раздели). Меня положили в ватный конверт, в который ребёнка кладут, и в самолёт марки У-2. На У-2 под крылом справа и слева две камеры, в которые можно засунуть носилки. Ну и закрыты они, конечно. Вот таким образом меня эвакуировали в Саратов: под крылом самолёта (*смеётся).

- С другой стороны тоже кто-то летел?

Ну да, обязательно – равновесие.

Непогода, пороша закрутила. Вынуждены были сесть в поле. Лётчики натянули палатку, в этой палатке положили носилки: зимой, в сорокаградусный мороз. Что там тот конверт? Я поморозил себе ноги и простудился окончательно, получил воспаление лёгких. И когда я попал в госпиталь, тут началось: плеврит. Брали большой шприц, вставляли между рёбер и высасывали гной. Я молчал. Никогда не стонал, потому что считал, что мне, мужику, стонать при женщине, тем более молодой – это позор. А там была одна медсестра, землячка. Ну, как землячка – тоже с Курской области. И она как-то "болела" за меня. Я когда лежал в забытьи (мне давали вино, морфий, чтоб уснуть), медсёстры между собой говорят: "Ну всё, ему конец" – обо мне в третьем лице. Тут-то я вздрогнул, начал на себе рвать волосы, плакать и кричать: "Что вы меня уже похоронили?!"... Но ничего, сдюжил. Благодаря медицинским работникам. Как они ухаживали! И не только за мной, и не только в этот раз.

Ну и потом, в июле 43-го, меня комиссовали, оставили ограниченно годным. Но домой не пустили. Направили на курсы "Выстрел" в Уфу. Но закончить их я не смог, потому что дважды направлялся в гарнизонный госпиталь долечивать раны.

Потом меня послали в Оренбургскую область, в город Бугуруслан, военруком в школу. Там я пробыл до конца учебного года, но военкомат меня не отпускал, и я пошёл на хитрость. В Бугуруслане был эвакуированный Молдавский педагогический институт. А у меня была справка об окончании курсов учителей. Я узнал, что этот институт возвращается на старое место, в Кишинёв. Прихожу к ректору и говорю: "Я хочу у вас учиться". Взяли меня, тем более единственный мужчина был, а там одни женщины. Дали студенческий билет, я с этим билетом в военкомат и говорю: "Отпустите меня, вот документ". И меня тогда сняли с учёта. А в военное время ехать без разрешения невозможно было: тебе не продадут билет. И я этим воспользовался (учиться я не собирался, естественно), и приехал на родину – три года ведь не видел своих родных. Там поступил на работу учителем в тот же район, только в другое село.

Немного я поработал, а потом, в марте 45-го, вызывают меня в военкомат: "Направляем тебя в Управление внутренних дел Брянской области" – в лагере военнопленных служить. Я им говорю: "Не пойду я туда". -"Почему?". -"Потому что эту службу я ненавижу, эта служба преследовала моего отца, а я в ней буду служить? Тем более, я офицер фронтовой, вот на фронт и посылайте, а к вам не пойду". -"А что с отцом?". -"Преследовали. Служащий религиозный был". -"Ну-у, это же когда было…". -"И было, и сейчас есть, а я явлюсь в такой форме!". -"Ну ничего, будешь". -"Уйду всё равно". -"Уйдёшь через тюрьму". Пригрозили, и я согласился. И, собственно говоря, ничего такого не было: служил я дежурным офицером в этом лагере в селе Жуковка. Немцы там работали на лесоповале, а мы ими управляли.

- Какое отношение к немцам было? Была ненависть?

Я относился нормально, ненависти у меня не было. Мой кум, который дочь мою потом крестил, он два раза бежал из плена, и, конечно, он при встрече с немцами бил их тростью. Говорю: "Павлик, ну что ты? Это подневольный человек, такой же, как ты – их послали воевать". Я с ними общался, немножко знал немецкий язык. Там были такие, которые русский знали. Я хотел понять их: рассказывали, что, мол, послали меня. Ну а что, если Гитлер первые лагеря начал у себя в Германии строить? Не подчиниться невозможно же было. Ну, конечно, они были дово-о-ольные, когда Россию занимали. Довольные, что побеждают. Но не мстил я им: как говорится – лежачего не бьют. Ну что пленного бить? Ты бей в бою.

Бил, правда, один раз. Был такой случай, когда пять человек сбежало на моём дежурстве. Единственный случай. Мы их нашли: часть я нашёл с товарищами, часть в Ленинграде обнаружили. И я тогда одного избил. И перед строем сказал ему: "Расскажи, как ты жил в бегах" – чтобы остальные не вздумали. Говорю: "Придёт время, уедете домой. Чего вы сейчас, куда бежать?". Причём я когда в карцер зашёл, взял палку такую, начал его бить, а он, слушай, хитрый, зараза: я его бью, а он на меня – размаха не получалось ни хрена.

- Надо было его привязать (*улыбаюсь).

(*Смеётся) Да... У нас был посыльный один, из пленных немцев. Когда уже в 48-м, кажется, году расформировали лагеря и их отправляли в Германию, он просился, чтобы я посодействовал ему остаться в Советском Союзе. Я с ним в очень хороших отношения был, он знал язык немножко, такой шустрый. Потому что братья у него погибли на фронте, а родителей убило, когда англичане бомбили Кенигсберг (он сам оттуда): бомба попала в дом. Он остался один и просился, чтобы я ему посодействовал. Ну а какой я деятель, чтобы содействовать? Так что разные были… Были и фашисты – эсэсовцы с наколками.

- А их разве брали в плен?

Брали.

- А почему не расстреливали?

Не было у нас такого, чтобы расстреливать. Не было. Брали в плен, а потом их разоблачали. Был у нас Особый отдел в лагерном управлении. И в нашем отделении был один человек –  старший лейтенант, переводчик, немец с Поволжья. Выявляли их и судили. А потом отправляли в Сибирь. Остальных не трогали.

- И никого не расстреливали?

Нет! Никогда. Даже вот у нас был начальник лагеря сначала украинец, Кандыба, потом – не помню уже, а третий был еврей, Шойхен Давид. Представляешь? Еврей – начальник лагеря. Я с ним в очень хороших отношениях был до последнего, много лет переписывался, приезжали: я к нему, он ко мне в Кишинёв. И я спрашивал: "Как совместимы еврей и эта должность?". А при нём производительность труда выросла во много раз. Он ввёл прогрессивную систему оплаты: выдавал им деньги, за которые они могли купить себе дополнительно что-нибудь поесть и так далее. Язык он, конечно, знал немецкий. Вот так странно, казалось бы. А был он с Днепропетровска, кажется, точно не помню. И всех его родных немцы уничтожили. А он служил стране достойно, не то что, как мой кум – лупасил их. Потому что нельзя так.

- Ну, наших ведь тоже "лупасили" в немецком плену.

Наших? Наших уничтожали. Так что же, подобиться этому? Наших голодом морили, а этим дополнительно давали паёк, если они выполняли план.

- С чего же такое отношение было хорошее?

Не хорошее, а рациональное. Понимаешь? Это же не благодетельство. Если ты не выполняешь план, тебе могли снизить пайку хлеба. А перевыполняешь – дают больше. Нужна была работа, вот и всё.

А осенью 45-го года меня командировали в Чернигов на заготовку картофеля, и там я познакомился со своей будущей женой. Со мной были ещё два офицера с Украины, мы отметили это дело в чайной – это как бы столовая, забегайловка. А будущая жена моя, Надежда Михайловна, она работала бухгалтером в этой чайной. Там мы познакомились, сошлись и договорились, что я её буду забирать с собой. Но у неё была неприятность. Во время войны был строгий закон, работали все. Если кто не работал – считался тунеядцем: значит, зря ест хлеб. И за опоздание на работу наказывали. Наказывали так: присуждали четыре месяца принудительной работы и удерживали двадцать пять процентов из заработной платы в течение четырёх месяцев. Или, если не работаешь – в лагерь, в исправительно-трудовую колонию, тоже на четыре месяца. У неё к тому времени уже был один такой случай. Она жила в селе, а работа располагалась в районном центре. И у неё из заключения вернулся отец, который был осуждён на пять лет. (Я рассказывал, помнишь? Вот этот кавалер четырёх Георгиевских крестов). Она пошла с ним повидаться и опоздала. И её осудили – удерживали эти проценты. А тут, когда мы договорились, что я её забираю, уже я отправил последний вагон и поехал посвататься к её родителям. Они украинцы, а я русский. Мать её, Агриппина Васильевна, посмотрела, что я "кацап": "На чёрта тебе кацап? Своих хлопцев много. Я его не хочу ни видеть, ни слышать". А отец начал меня расспрашивать, откуда я, какие родители, чем занимаются, и я ему понравился. -"Иди, Надька, гарна людына". Дал согласие. Ну и опять она опоздала…

Отец жены

Со мной ещё был командирован сержант и десять пленных немцев для погрузки картофеля в вагон. Я отправил их вместе с конвоем назад, а сержант со мной остался, и мы сидели в квартире, которую снимала Надя. Поужинали, выпили. Заходит вечером поздно милиционер и говорит: "Пойдём, тебя в милицию вызывают" – Наде моей. Она одевается, я говорю: "Я пойду с тобой". -"Не надо, не ходи, я сейчас вернусь". "Сейчас вернусь" – и нету, нету. А когда мы пошли с этим сержантом в милицию, нам говорят: "Её отправили в Чернигов этапом в колонию, как раз вечером проходил поезд". Гады! Ну сказал бы: "Пять минут на сборы, возьми полотенце, запасные трусы и так далее". Что она, такой большой преступник? Свой же, гадюка, милиционер, украинец. Я так был зол, у меня с собой был пистолет, и я был выпившим – думал, постреляю гадов таких. Но сержант меня утихомирил, не дал – крепкий был парень.

Короче говоря, на следующий день я с её сестрой поехал в Чернигов, нашёл эту колонию, нашёл Надю. Она там работала на прополке. Дежурная была женщина, офицер. Я тоже был в форме МВД, и говорю: "Разрешите, я с девушкой прогуляюсь по городу". Она говорит: "Идите" – и отпустила нас прогуляться. Мы вместо прогулки, естественно, сели на поезд и уехали. Её сестра старшая дала нам с собой две подушки, одеяло, мешок, какую-то простынь. Приехали ко мне, у неё паспорта не было, но было свидетельство о рождении, и я её устроил на офицерскую должность – начфином (это, по сути, кассир). Вот такое дело.

- Что вы можете сказать по поводу заградотрядов? Сейчас часто пишут, что везде сидели НКВДшники с пулемётами, которые стреляли своим в спины. В частности – в Сталинграде.

Брехня. Я был немножко в заградотряде, но не в Сталинграде. Когда начался Харьковский котёл (я уже к тому времени выздоровел после первого ранения), меня, ещё одного лейтенанта и нескольких солдат послали в заградотряд – всего десять человек. Что это был за отряд? Когда нас с большими потерями разбили под Харьковом, началось брожение. Люди стали разбегаться. Некоторые даже снимали погоны, чтобы никто не знал, что он офицер. И вот, нас послали на реку Северский Донец, там была переправа, и мы на этом мосту дежурили. Остановились в прифронтовой хате, в которой никого не было –  люди ушли. Наша задача – задерживать тех, кто выходит из окружения. Задерживали, отводили в приёмное место, в свой штаб, собирали их группой, оформляли это документально, назначали старшего и по маршруту отправляли в свою часть. То есть мы собирали этих беглецов – вот это был заградотряд.

Был такой случай. Нас в сентябре 41-го собрали и вывели с нашего района за реку Сейм, и там мы временно работали в колхозе, чтобы нас кормили. И мои земляки решили сбежать. Их трое было, я четвёртый. Мы квартировали в одной хате. В обеденный перерыв прихожу (мы тогда убирали подсолнух, помню), смотрю – их нет. Мешков, сидоров этих, тоже нет. Я понял, что они ушли – догадался. Вышел за село и нашёл их: они сидели в яме, из которой глину брали, в раздумьях. Говорю: "Ребята, что ж вы так? Ушли и мне не сказали". А я бежать не собирался. Говорю: "Хоть бы письмо, записку взяли, чтобы моим родным передать". Они молчат. И вдруг едет на бричке председатель колхоза этого, и с ним на подводе два тракториста. Видят, что мы стоим в яме, и смекнули: "Что вы тут делаете? Кто вы такие?". А на мне был бушлат армейский и кепка с козырьком мягким из картона (он от дождя повис, я его повернул назад). Председатель колхоза мне: "Ваши документы". Я так смотрю на него внимательно и достаю документ. Он как бросился бежать, и потом рассказывал, что я хотел достать оружие и его убить – я на него так подействовал. Я от испуга на него так смотрел, а он тоже испугался.

В общем, он удрал, а те трактористы неробкими оказались: взялись нас этапировать в сельсовет. Нас четверо, их двое, подвода. Идём-идём по дороге, а там на село тропинка вела напрямую. Я поворачиваю туда, они говорят: "Иди по дороге". Какого я хрена пойду по дороге, мы же идём в сельсовет? Продолжаю идти, трактористы за мной, а те видят это и начинают убегать – бросили меня. Я тоже рванул, Короче, тут мы разделились. Прибегаю в село, смотрю – хата стоит, горницей на улицу. Зашёл во двор, затем в хату, прошёл через кухню в горницу и сел, в окно смотрю. Хозяйка смотрит: что за чудак? -"Что ты хочешь?". Я говорю: "Дай попить". А я не воды хотел, я хотел видеть улицу. Преследователи мои пробежали мимо окна, и я ушёл из поля зрения.

         А тех троих всё-таки задержали и арестовали. Подержали ночь, прочитали им мораль и выпустили. А они потом всё равно ушли к себе на родину. Служили, наверное, в полицаях. Потому что мои родные рассказывали, что меня тоже мои товарищи хотели в полицию забрать к себе, жалели, что меня нет.

  

- А что потом с полицаями делали?

С полицаями делали вот что: их брали на фронт в штрафной батальон. И пока не искупят вину кровью, их не отпускали. Или убивало, или ранило. Это гибель. Вот я тебе говорю, те трое, которые ушли, их потом всех забрали в армию и в штрафной батальон отправили. А штрафной батальон бросают, не жалея. Я не знаю, правильно или неправильно…

- В штрафную роту, наверное?

Ну, батальон, рота...

- Кто-то ещё из вашей семьи был на фронте?

Нет. Брат молодой ещё был, 27-го года. Хотя и 27-й год повоевать успел. Он в кавалерийском корпусе служил в Алма-Ате. А сестра старшая во время Курской дуги познакомилась с лейтенантом одним и вышла за него замуж. Мы с ним виделись, когда я уже после ранения дома был. Он командовал штрафной ротой и погиб уже после Победы, в конце мая 45-го. Старший лейтенант. Обидно.

- Как вы относитесь к Сталину?

Двояко. Лучше был бы Ленин: он мог лавировать, договариваться. Ленин ходил в ботинках, а Сталин – в сапогах, рубил. Роль Сталина – в Войне. И роль, конечно, большая. Но Сталина сделала партия: он секретарём был совнаркома, а Ленин – председателем. И вдруг секретарь стал "вождём". Сумел, хитрый. Характер сильный был.

- Вы курили на фронте?

        

         Да, на фронте начал. До этого не курил.

- Правда, что до 48-го года ветеранам войны доплачивали за медали и за ордена?

Да, доплачивали. И сейчас доплачивают тоже. Я получаю за три ордена ("Красной Звезды" – это за Сталинград, "Отечественной Войны" – за участие, и "Богдана Хмельницкого" – это уже при Кучме) 32% от прожиточного минимума. ПМ сейчас вроде 800 гривен.

- А медали боевые есть у вас?

Боевых нету. "За победу над Германией" – юбилейная, можно сказать, с портретом Сталина. Остальные все юбилейные.

- Немцев много побили?

Не считал. Я так видел, когда стрелял, что падают. А близко в атаку не ходил.

- В рукопашной были?

Не был.

- Какое наше оружие было самым лучшим, как считаете?

Я считаю, что "Максим". 

- Что ещё у вас было, кроме пулемёта?

Противотанковое ружьё, которым стреляли в танк и зажигали его.

- Вам приходилось против танков стоять?

Да, приходилось.

- Не подбивали?

Подбивал. Это у меня было.

- Чем?

ПТРом. Был такой момент. Хотя был я пулемётчик, но на время перебросили, дали ПТР. Это было под Харьковом. Может быть и не я, потому что я там не один был. Но считаю, что я подбил. Я так думаю… Я не думал, что придётся перед тобой отчитываться (*улыбается). Дима, как есть из рассказа – я несчастный человек. Я героем не был – пострадавший от войны.

Поздравление от властей Волгограда в связи с годовщиной окончания Сталинградской битвы (2013 год)

Да, вот ещё. Когда я был уже женатый, в 46-м году с одним сослуживцем решил на травке побороться. И потом что-то у меня заболела рука. Заболела и к утру распухла. Пошёл в госпиталь, мне разрезали гимнастёрку – воспаление. Прошло время, она у меня покраснела и посинела – гангрена. Приехала меня проведать моя жена. Говорит: "Ты лежал шире кровати". Опухший был, потому что почки не могли переработать этот гной. И тогда мочегонных не было лекарств, а заставили меня есть сахар: давали на одни сутки стакан воды, тарелку сахара и ложку – всё. Ешь сахара, сколько хочешь, а воды – только один стакан. Вы не можете представить себе, что сахар может быть горьким как полынь от такого перенасыщения. Но я стакан воды выпивал, а выгоняло трёхлитровый бутыль жидкости – вот это было мочегонное. Ну, помогало слабо. Рука всё пухнет, всё синеет. И подходит ко мне майор медицинской службы, говорит: "Придётся руку ампутировать. Давайте согласие на то, чтобы отрезать". Я говорю: "Ну что за жизнь такая будет без руки, да ещё без правой?". -"Мы вас комиссуем, уйдёте на пенсию". Я говорю: "Пойду на пенсию, возьму шапку и буду сидеть на углу, побираться. Такая жизнь нужна без руки?". -"Ну, жизнь же дороже, чем рука". -"Одинаково. Без руки мне тоже не жизнь. Делайте, что хотите – оперироваться я не буду". Не дал согласие, и они меня взяли на следующий день в операционную, сделали три разреза по воспалению, здоровый такой хирург залез на меня и выдавил гной. И сошло, срослось. И вот ещё, пожалуйста, сколько лет (*вновь демонстрирует правую руку). Временами, конечно, побаливает, но всё равно осталась сильнее левой.

2012 год

Я хочу сказать, что на фронте забываешь обо всём. Только одно – Победа. Ты уже не чувствуешь ни голода, ни холода, ни о будущем своём не думаешь. Совсем другое сознание. Дружба такая близкая, братская и Победа – всё. А о том, что буду я рассказывать перед Димой… Для нас это было обычное явление – это же наш долг. И я доволен тем, что я не зря проливал кровь, что всё-таки сейчас выросло поколение достойное, которое ценит, интересуется. Ну и, конечно, это не хвастовство, а скажу правду: не было бы Победы – не было бы ни вас, никого. Это не героизм, а реальность.