Они сражались за Родину: Гридасов Николай Терентьевич

Я родился 10-го декабря 1922-го года в селе Верхние Серогозы Нижнесерогозского района. Теперь это область Херсонская, а тогда наше село относилось к Днепропетровской области. Почему? Потому что в сводке Совинформбюро после освобождения в 44-м году Херсон был назван областным городом. Ну, раз уже назвали, так давайте. И вот, выделили Херсонскую область за счёт Запорожской, Николаевской и так дальше. В общем, деталей я не знаю, но вот этот случай мне рассказали.

Папа мой родился в 1901-м году, а мама - в 1898-м или в 96-м. Занимались они сельским хозяйством. А деды и прадеды (ну, я их не знаю, при мне их уже не было) занимались выжигом кирпича. По-украински "цегла", поэтому мы жили под кличкой "цегельники". Но потом, при Советской власти, это всё возобновилось, ещё были живы участники этого обжига. Как была устроена печь: вот ров на окраине села, во рву находилась шахта, стояли такие сараи, где формовали глину, а потом её выжигали. Это называлось глинище. -"Куда пошёл?". -"На глинище". Колхоз на этом зарабатывал. Но потом всё это разрушилось, только дразнили нас "цегельниками". У отца было два брата: старший - Яков Иванович, средний - Семён Иванович, и он, Терентий Иванович - последний. А в нашей семье было шесть детей. Но первый ребёнок ещё младенцем скончался, и я остался самым старшим. За мной брат был, потом сестра, потом ещё один брат и ещё одна сестра. Из живых сейчас только сёстры остались, братья уже умерли...

По рассказам родителей я переболел всеми детскими болезнями, и мой организм накопил защиту на дальнейшую жизнь. Можно отступление? Я уже школьник, в первый класс пошёл (там же не близко школа была), и помню, что я очень медленно ходил. Каждый день Марфа Егоровна, первая моя учительница, ставила меня в угол за то, что я опаздывал. А потом уже, когда стал взрослее, начал нормально ходить...

И вот, закончил я четыре класса сельской начальной школы, а 32-й-33-й - это тяжёлые годы, засуха. Я помню (мне уже было десять лет), всё выгорело, даже той лебеды, которой питались, не было - не росла. Отец ещё до этого лошадей отдал в колхоз, свиней - в общем, живность такую. Так создавались тогда колхозы. Поэтому он был нетронут. А те, кто сопротивлялся, чтобы отдавать своё имущество, таких в ссылку на Север, в Сибирь. Так вот, отец занялся попыткой как-то сохранить семью. И не только он, а многие из села повыезжали куда-то. Отец с кем-то познакомился, узнал, что на Кубани лучше, и поехал туда, в станицу Брюховецкую. Там уже были наши односельчане. Потом и мы с пересадкой поехали. В Геническе задержались, я начал было ходить в школу на украинском языке. А у нас же село русское, я ничего не знал по-украински. Ну, потом уже отец устроился в этой станице, заручился, что его семью примут в колхоз, и перевёз нас туда.

Я хоть и закончил в Серогозах четыре класса, но уже был Новый год, и меня не приняли в пятый класс. И я повторно ещё полгода ходил в четвёртый класс. А пятый уже полностью закончил в станице Брюховецкой. Мне эта казацкая станица так понравилась. Я был определён в детские ясли, чтобы в школу ходить, а всю остальную семью поселили в колхозном таборе в степи. На каникулы я, конечно, ездил к родителям, а потом опять возвращался в детские ясли. Учился хорошо, память была у меня отличная, выписывал газету "Пионерская правда". И понравился учителям, особенно руководству. Директором школы был Григорий Сергеевич Цыба, он преподавал историю, а жена его, Лариса Порфирьевна - русский язык и литературу. Так вот, Григорий Сергеевич, если ему в районо нужно было или куда-то ещё, почему-то всегда брал меня с собой для связи. Ну и, конечно, Лариса Порфирьевна тоже ко мне относилась хорошо. И вот, получаю я "Пионерскую правду", а там рассказ, как один мальчик пошёл из дому в сад или в лес и под деревом застал зайца. И он его убил - палкой ударил. Я прочил раза два, наверное, этот рассказ. На следующий день пошёл в школу, и на уроке русского языка задали писать изложение. Лариса Порфирьевна раза два или три прочитала, и мы должны были по памяти своей написать, кто как мог. Я почти дословно написал. Она проверила, поставила оценки и раздаёт. Всем раздала, а мне - нет. И тут звонок на перемену. А я сидел за первой партой, перед столом учителя. Ну, все разбежались на перерыв, а она мне: "Коля, останься". Достаёт мою работу: "Объясни, как это у тебя получилось? Ты что, у меня переписал это всё?". Я говорю: "Нет, Лариса Порфирьевна, я выписываю "Правду", и ещё накануне я два раза прочитал этот рассказ". -"А-а" - тогда она мне поставила пятёрку (*улыбается). Вот так...

Да, вся семья, кроме меня, переболела малярией. Я приезжал на каникулы, и они в один голос: "Уехать, уехать тебе надо!". Их трусит эта малярия, я вижу, мне жалко становится. И в то же время не хотелось оттуда уезжать. Что было в Серогозах? Степь: выйдешь, и на четыре километра видно. Ни садов, ни леса. И, как правило, всегда сухо. Все поля засевали злаковыми, и чтобы наблюдать за пожарами, ставили вышки деревянные. А мы, школьники, уже когда учебный год закончился, ходили и вырывали сусликов. Их было полно. В основном, конечно, кормили собак, а был один человек, который обдирал шкурки и продавал потом. (Помню, один раз ушли далеко-далеко в степь, где вот эти самые сторожевые вышки, и я забрался, а другие ребята начали качать. Я умоляю их, плачу - ну страшно мне, не привык мой организм к высоте. Вот так...). Пытался я выращивать деревья - не принимались: вода солёная. А за хорошей водой нужно было идти приличное расстояние. То, что там для кирпичного завода вырыли колодец - для пищи эта вода не подходит, а только для быта, помыть полы (хотя, полов не было - земля). А в Брюховецкой речушка Бейсуг была. Проходила она не через станицу, а рядом. И железная дорога рядом была, вокзал. А в Серогозах ближайшая станция в сотне километров. А там в станице и зелени достаточно, и в пятом классе я подружился с одним школьником, Ткаченко его фамилия (имя уже забыл). Он сирота, жил у деда, а дед был сторожем колхозного огорода на берегу Бейсуга. И этот дед для нас со своим внуком прикармливал рыбёшек. Мы приходили туда рано утром и ловили рыбу. И вдруг всё это надо оставлять и ехать опять в степь. Понимаешь?

В общем, отец вернулся, устроился, потом прислал письмо, мол, рассчитывайтесь там, я обеспечу доставку. Мать безграмотная была, не могла расписаться, у отца четыре класса образования. Ну что ж, деньги мне в руки, и я покупал билеты с Брюховецкой до станции Ахтари. Доехали до Ахтарей, где-то на железнодорожной станции снова купил я билеты, сидят ожидают все, а деньги-то у меня были. Вижу, газированная вода. И так мне захотелось выпить стакан! Я сказал маме, чтоб никуда не уходили, я сейчас вернусь. И только я пять копеек заплатил, тут паровоз дал гудок - ах, я захлебнулся, не допил эту воду (*смеётся), поставил стакан и быстро вернулся. Я думал, что без меня уезжают. Ну не знал ещё этой железной дороги... Пришёл - всё спокойно, все на месте, и ещё пришлось ждать время, пока подали нам состав, мы погрузились и поехали на Днепр. И уже по Днепру мы в Большую Лепетиху приехали, а оттуда домой. В общем, папа нас встретил, и опять степь, опять это всё.

Там уже не в начальную школу пошёл, а в среднюю: два с половиной километра от дома, где сельский совет и всё такое. Ходил я с удовольствием. Хорошо ходил, уже не тащился. А потом мамин брат, Шеховцов Михаил, подарил мне велосипед. В то время велосипед - это было нечто! Все завидовали мне. В школе я был старостой класса, выпускал стенную газету. И пришли к нам две молодые подруги из педучилища, не на много старше меня они были. И одна стала моим классным руководителем. Преподавала украинский язык. А её подруга - русский язык и литературу. Так эта "украинка", она более развитая такая была, а вторую, "русскую", я засыпал вопросами ужасно. Ну не нравилось мне, что они мало знают - первый год после пединститута: ни практики, ничего. И вот эта классная руководительница всё меня старалась убедить: "Ну не обижай, не обижай её (*улыбается)". Они год поработали и уволились куда-то в город, не знаю. А с остальными учителями я как-то на равных был. Директор школы всё время был местный, а потом вдруг присылают нам белоруса. Пятрашко или Петрушко. Поликарпович, кажется. Мне это не нравилось, и в начале, пока он не обрусел, я его всё время поддевал, ха-ха. Когда проходили какие-то мероприятия (Первое мая, День Октябрьской революции), всегда на трибуне я стоял. Но только присутствовал, а чтобы выступать - нет. Один раз предложили, а я не смог. Ну не развита у меня речь была. Ежегодно в школе организовывали какие-то экскурсии: в заповедник "Аскания-Нова" ездили, в другие места.

Ну что ж, пришёл 41-й год, закончил я десять классов, получил грамоты (отличником был). Да, многие, кто до весны родился, уже были призваны в армию. Проводили их, а я, значит, остался на осенний призыв. И вот, в сёлах, которые выше по течению (Покровка, Сергеевка и так далее), было организовано какое-то мероприятие по следам конной армии (1-й или 2-й - уже не помню). Из одного села передают эстафету, идут дальше, и на Агайманы. А я уже стал комсомольцем. Секретарь был призван весной в армию, я остался за него, и поэтому должен был принимать вот эту делегацию из села Покровка. Я готовлюсь, чтобы за два с половиной километра встретить их и выступить при передаче этой эстафеты, а мама в огороде работала. И вдруг она приходит ко мне в комнату: "Сынок, я слышала с улицы слово «война». Ты бы сходил, узнал". Я говорю: "Да какая там война?". -"Ну ты сходи, узнай". А время уже сократилось, мне нужно быть в школе. Ну, я всё-таки пошёл в управления колхоза, и действительно мне сказали, что немцы напали на нас, и здесь собирают колхозников, чтобы провести митинг по этому поводу. Тут же сразу повестки начали получать мужчины. Вот такое. И вдруг над селом пролетели самолёты марки Пе-2 (Петлякова). На запад пролетели. Два или три самолёта, я уже не помню. Меня это озадачило как-то, разволновало. Ну что ж, я вернулся, сказал маме, что действительно война, и говорю: "Но мне нужно идти в школу". Сел на велосипед подарочный и поехал.

Приезжаю туда, а там уже и родители, и школьники, которые должны встречать эту эстафету. Ревут, плачут - это же был выходной день. Село не электрифицировано, не радиофицировано, а в кабинете физики был батарейный приёмники, и учитель физики настраивает его, чтобы послушать выступление Молотова. Я с ним поговорил коротко, он мне: "Какая тебе эстафета? Иди домой и жди повестку". И действительно, вскоре приехали из Покровки, а большинство наших не пришли: у них уже пап, братьев вызвали в военкомат. Я опять на велосипед и домой: тоже может быть повестка уже. По тем временам это было очень строго: если где-то не подчинился - арест и всё. Ну, пообщался ещё с такими же, как я, осеннего призыва - два или три человека, кроме меня. Мы, конечно, загрустили, и действительно, принесли мне повестку на комиссию. Не только мне, а и тем, другим. Причём, на какое-то раннее время. Ещё по-тёмному мы собрались и пошли в военкомат, в райцентр.

И вот, стоим так перед военкомом, раздетые, он берёт моё дело, заполняет. А меня, как никого другого, очень часто отправляли в районный центр, и не знаю, почему, но на моём личном деле, на папке, было написано: "Войска НКВД, погранвойска". И ровесников не трогают, а ко мне вот такое внимание: вызывают и вызывают. И когда я прошёл комиссию, военком зачёркивает это ("Войска НКВД") и пишет: "ВВС" - военно-воздушные силы. Я увидел и подумал: "Ну как это? С моей боязнью высоты, и вдруг - самолёты". Меня это смутило (*улыбается).

Ну что ж, предупредили нас, чтобы никуда не уезжали, были дома. Мало ли? И действительно. Вскоре я опять получаю повестку, явиться в военкомат. Явились. И в этой комиссии районной был отсев по состоянию здоровья. Я прошёл. Уже собралось во второй раз меньше народу, чем в первый. Домой нас не отпустили. На следующий день утром в бортовой автомобиль (ЗИС или ГАЗ, уже не помню) погрузили нас и отвезли на станцию Партизаны. Там на проходящий пассажирский поезд рассадили, и в Запорожье. Вышли, и в облвоенкомате ещё одна медицинская комиссия. Опять отсев, а я опять прохожу. А эту папку, личное дело моё, тоже привезли туда, в Запорожье.

Проходит время, уже июль месяц, приходит мне окончательная повестка. Опять отвезли нас на Партизаны, опять посадили в пассажирский поезд и повезли в Мелитополь. В Мелитополе ещё меньше, уже человек семь-восемь осталось после всех этих комиссий. Там встречает нас младший лейтенант, на петлицах самолётик, и по шпалам приводит через вагонное депо в авиашколу. Мы знали, что там есть авиашкола, потому что самолёты и над селом пролетали. "Кукурузники" мы их называли. Привёл, и объявили нам: "Вы будете учиться в этой школе". Там недалеко лётное поле и всё такое. Разместили нас, а это уже июль месяц, жарко, поэтому не в помещении, а на улице спали. Обмундировали, и мы стали слушателями военно-авиационной школы по выпуску "стрелков-бомбардиров". Кабина в хвостовой части, там авиационный пулемёт ШКАС и кнопка сброса бомб. Семь месяцев мы учились в этой школе.

Начались воздушные тревоги, и ночные тоже, потому что не школу бомбили, а депо. Там сбрасывают, а мы в колхозный сад бегаем по тревоге. И так всё было насыщенно, что не успевали в туалет сходить - очередь. Не десять минут перерыв, а что-то сокращённое. Бомбометание, воздушная стрельба, матчасть самолёта. Матчасть преподавал грузин. Весёлые занятия были, с грузинским акцентом. Воздушную стрельбу вёл крутой дядя, майор Салей. Разбирали вот этот пулемёт ШКАС ("Шпитального-Комарицкого авиационный скорострельный" - так расшифровывается), и чуть что не так, стукнула деталь об детали: "Садись, два". Ненавидели мы его, неохотно шли к нему на занятия. А бомбометание - наоборот: такой человек, что просто шли к нему на урок. Я забыл его фамилию... Строевую тоже то ли осетин вёл, то ли грузин - с акцентом. Ну, тогда со званиями очень трудно было. Чтобы дослужиться до младшего лейтенанта - это целое дело. Высоких званий в школе не было, вот только этот майор Салей.

И вот, занимались-занимались, и вдруг участились бомбёжки, уже не только депо, а и всё другое бомбить стали - эвакуация. Подали эшелоны, было обозначено, кто в какой вагон. А преподаватели обращались: "Товарищ курсант, помоги". У курсанта-то ничего нет (у меня, например, были просто конспекты и всё), а у руководителей - имущество какое-то. И вот, всем помогали, а этому майору Салей - никто. Никто! Нет и всё. Ненавидели его все. Ну что ж, погрузили и повезли нас. Куда? Никто не знал. Аж потом уже, ближе к Волге, объявили, что везут нас в город Новоузенск.

- Это был январь 42-го?

Нет, это уже была весна. До Волги всё шло нормально. После Волги - ужас. Узкоколейка эта... Шпалы прогнили, а состав большой, гружёный: пройдёт - останавливается. Что такое? Шпалы надо менять. Начали разбирать нары, сбивать доски, чтобы получилось бревно, которым можно заменить шпалу. А мы валяемся на траве. Ну, привлекали нас тоже таскать эти шпалы. Потом опять по вагонам, опять поехали, опять остановились, опять менять шпалы и всё остальное. Долго нас везли.

Довезли, разместили кое-как, все эти доски из вагонов выгрузили и устроили нары в приспособленных помещениях - какой-то дворец там стоял. Трёхэтажные нары, я на самом верху расположился. Ну, сначала было как-то ничего. А потом что? Обувь каждый по-разному носит: один - долго, а у другого быстро из строя выходит. И уже не в чем ходить некоторым. У меня размер был маленький, я был при кирзовых сапогах, и я на них спал. Не оставлял внизу, потому что кто-то заберёт и присвоит себе. Один раз мои сапоги украли. Но украл тот, который носит больший размер, и поэтому потом подбросил их обратно. Столовая находилась не близко, строем водили туда. И пришло такое время, что стали ходить по очереди. Так вот, кто-то идёт, кушает за себя и за товарища (суп, болтушку какую-то), а порцию хлеба свою и его приносит тому, который без обуви. Вот так было. И всё, конечно же, быстрей-быстрей.

И вдруг объявляют, что завтра будет прыжок с самолёта. Уже мы знали устройство парашюта. Я ночь, конечно, не спал. Лежу на нарах, смотрю на дневального, там часы у него, а подъём на пять утра был назначен. Уже пять часов - дневальный не кричит "подъём". И так проходит назначенное время - подъём, как обычно, и всё. Не состоялись прыжки. А перед этим произошло такое (видели мы все). У нас были вот эти "кукурузники", и были тяжёлые бомбардировщики (ТБ-7). И для старших курсов были назначены прыжки с самолёта, с этого бомбардировщика. Одного парашютиста силой вытолкнули, он сразу дёрнул за кольцо, парашют раскрылся и зацепился за хвостовое оперение. Самолёт летит, трясёт, чтобы тот оборвался, и вот так кружится на наших глазах. Понимаешь? Тряс-тряс, выжег бензин и вынужден был сесть. Сел и проволок этого курсанта по земле. Но нам потом сообщили, что медицина установила, он был мёртвым ещё в воздухе. Мол, погиб не от того, что по земле его протащили. Вот так...

Ещё школа была привлечена к охране табачных складов. Я не курил, поэтому и в наряд по охране этих складов ни разу не попал (*улыбается). А все курящие туда стремились и воровали эти самые папуши (*папуша - связка табачных листьев). И на следующий день, когда они вернутся из наряда, зайдёшь в казарму - запах табака: все сидят и крошат это, режут. А я только был в нарядах по охране складов с учебными пособиями. Один курсант охранял склад вот этих учебных пособий, и как раз разводящий привёл следующего, а тот спит. Как же его фамилия? Кабанов или что-то такое. И за это его судил трибунал. За сон на посту. Конечно, его отчислили, и он присылает письма, что он не сидит, а там где-то ждёт отправки на фронт.

А вскоре разнеслась такая новость. Начальником школы был Аркадий Арадовский. Какое у него звание, я не знаю, а вот имя и фамилия запомнились. И вот, его вызвали в ПриВО (Приволжский военный округ), в Саратов. Все, конечно, особенно преподаватели, загрустили: "Расформирование школы". И действительно: Аркашка возвращается из Саратова и объявляет, что школа закрывается. И нас обвезли через Волгу в Пугачёв, в маршевую роту. Что же там, в этой маршевой роте? Если здесь ходили по очереди в столовую, то там ходили все вместе. В банных тазиках нам давали кипяток и что-то ещё такое. В общем, ужасно. И каждый день тренировались наступать. Из окопов, траншей выскакивать и кричать: "Ура!". Ну, долго мы там не мучались. Вскоре нам подали состав и отправили в действующую армию. И там уже, в Пугачёве, я бросил свои конспекты...

Привезли нас в Москву, на окраине Москвы в какой-то бане помыли, мы опять вернулись в состав и поехали на запад. Приехали в город Селижарово на Волге, там какая-то станция. Ну и, как всегда, вот эти сопровождающие (команда, которая везла нас в Селижарово на формирование дивизии), они присваивали себе то, что выделялось для нас.

Эта дивизия под Москвой была разгромлена с потерей знамени, и её расформировали. Но к этому времени, когда нас туда привезли, знамя нашлось: деревня, где армейцы его оставили, была освобождена. Это знамя вернули в Москву, и было решено 27-ю стрелковую дивизию восстановить. А формировалась она после этого уже на основании 75-й морской бригады. Остатки этой бригады привезли со Средней Азии, и эмблемой нашей дивизии стал якорь. Если отстанешь, то иди туда, где якоря разложены, и найдёшь эту 27-ю дивизию.

Ну что ж, привезли на какую-то станцию затхлую, рядом лес, нас выгрузили, выдали только сухари, консервов никаких не дали. Мы разбрелись, никто нас не встречает, и так больше недели (или даже две) бродили там - пустились в самоспасение. Это уже осень была, потому что грибов много было. Выдали нам котелки, мы начали собирать грибы и это готовить. Я грибов боялся и не собирал их, а искал перезимовавшую картошку синюю и варил кисель из неё. Но выжил. А четырнадцать человек умерли - отравились грибами. Потом появились представители этой 75-й бригады, и нас начали формировать в полки, роты, взводы, отделения. В общем, я попал в 76-й стрелковый полк, в первую роту, в первое отделение. Потому что фамилия Гридасов по алфавиту одна из первых в списке.

Когда это всё организовалось - улучшилось питание, и мы начали строить оборону по правому берегу Волги. Самолёты уже не летали, а южнее нас были слышны взрывы, всё такое. Командиром роты был Трофимов, участник финской войны. А его заместителем - Воронин (лейтенант или младший лейтенант, не помню). И если в школах - и в Серогозах, и в Брюховецкой - начальники меня брали связным, то здесь Трофимов меня всегда брал. Они уходили купаться к ручью - меня для связи брали. Они купаются, а я сижу. Я боялся воды, у нас же в Серогозах её не было. И всё-таки почти насильно раздели меня и толкнули. На берегу кустарник какой-то рос, мои ноги запутались в корнях этих, я: "А-а... А-а..." - и меня вытащили. В следующие походы меня уже не беспокоили. Но я смотрю, что тут прыгают, а выходят на том берегу, и по колено вода. И я уже сам выбирал такое место, чтобы не попасть в эти корни.

Ну, долго мы не побыли там, вдруг приходит распоряжение. Подали эшелон, погрузили нас, ночь провезли, а днём выгрузили. Но там уже стреляют. Слышно: "Па-па-па-па" - трассирующие пули. Что? Почему? А там ожидалось немецкое наступление. За ночь мы вернулись на прежнее место (я уже не помню населённых пунктов), вскоре опять подали составы, погрузили нас, но всё в секрете держалось. А я слышу разговоры начальства, что нас направляют под Сталинград. Но ни с кем не обмениваюсь этими разговорами. Нас погрузили и повезли опять, но не через Москву, а южнее. И как только минули Москву, офицерский состав приуныл. То так весело было, и тут - всё: поняли, что действительно нас везут под Сталинград. У нас были 74-й, 76-й и 83-й номера полков. Штабной вагон 83-го полка до этого обстреляли. И сейчас, когда на юг нас везли, бомба упала недалеко от этого вагона. 83-й полк меченый какой-то был.

Ну что ж, нас не довезли до назначенной станции, потому что там немцы, и выгрузили у села Паньшино. В районе этого села расположились мы и замаскировались до вечера: под кустами, под деревьями. А вечером в стороне стрельба такая частая поднялась, взрывы, нас раньше времени покормила полевая кухня, и мы пошли туда, где всё это раздавалось. Командир батальона у нас был хохол, Мельниченко. Шли мы, шли, уже темно стало. И тут попадается навстречу нам русский солдат: без ремня, небритый, безоружный. Ну, я же сказал, что по фамилии я всё время первый: первая рота, первый взвод, первое отделение. Командование близко, и я подслушиваю эти разговоры, всё такое. Мы остановились, станковый пулемёт у двоих: станок один несёт, ствол - другой. И так же миномёт: ствол у одного, плита у другого.

- А вы с винтовкой были?

Да, с винтовкой. Выше меня, со штыком. Этот солдат нам сказал, что там зенитки расположились немецкие, и там окопались немцы - в темноту показывает. -"А где же остальные?". -"А никого уже не осталось". Он или дезертировал, или я не знаю. Его взяли с собой, Мельниченко сказал охранять его. Ну и Трофимов, он же обстрелянный в финскую войну ещё, говорит: "Надо развернуться, как в Пугачёве обучали нас". А Мельниченко: "Ще трохи підем". Мы пошли "трохи". Только несколько шагов сделали, как по нам полетели трассирующие пули. Все бухнулись на землю. Трофимов вместо этого Мельниченко и других начал командовать. И что? Кто впереди лёг - открыть огонь, а кто сзади - вот так голову вниз, стреляет и убивает своего же, который впереди. Трофимов это понял, и раздаётся справа от нас: "Что вы делаете?! Стреляйте вверх!!!" - потому что стоны, крики раненых, убитых. Там много погибло от своих, представляешь?

- А вы были впереди?

Ну конечно! Но меня ангел-хранитель сопровождал. Я долго не знал, что он действительно существует. Мне рассказывали, что у каждого из нас есть ангел-хранитель, а я считал, что это сказка. И вот, я уцелел.

В общем, немец как-то прекратил стрельбу, все уже встали в шеренгу, меня взял с собой заместитель командира роты, этот Воронин - для связи, и пошли мы. И как-то так получилось, что только мы вдвоём остались. Я вправо побегу - никого нет, влево и вперёд - тоже никого. И вдруг - раз, меня сюда ударило (*показывает на левое бедро). Осколок или пуля. В общем, кровь течёт, уже штанина мокрая, я говорю: "Товарищ лейтенант, я ранен...". -"Так иди в медсанбат, чего же ты?". Ну что ж, первое боевое крещение (*улыбается). И я похромал искать медсанбат.

Нашёл на рассвете, а там масса раненых, очередь. По тяжести ранений сортируют. Отдельная палатка ППЛ (*пункт помощи легкораненым) стоит. Солнце печёт, подошла моя очередь, я прошёл перевязку, и в команду выздоравливающих меня направили. Занимался этим москвич Ерофей Андрианович (фамилию забыл). Он был в штате этого медсанбата и определял, кого куда. В общем, кое-как там расположились, и вдруг этот Ерофей приходит: "Нужен писарь" - регистрировать раненых. И как-то остановился на мне. А я стеснительный такой, сельский пацан. Он заметил: "Сколько классов?". -"Десять". -"А чего же ты молчишь?" - за руку меня взял и привёл в другую палатку. Врачом там была Елизавета Алексеевна (на букву "П" фамилия). Она рада, что привели помощника. Посадила меня за стол, там раскрытый журнал: надо спрашивать и всё это записывать. Она посмотрела: "О, ты молодец" - ещё и погладила меня. И я начал им помогать. А столько раненых, что они не успевают сами. В школе я закончил курсы ГСО ("Готов к санитарной обороне"). И то ли я признался, то ли у меня значок был, в общем, обучили меня накладывать повязки, делать уколы от столбняка - значит, я и записываю, и вот это делаю. Она такая довольная. И уже я почти выздоровел, других отправляют на пополнение, а меня она придерживала.

А вскоре наступило 2-е февраля, закончилась эта эпопея, окружили под Сталинградом армию Паулюса, нас вывели в резерв, мы получили пополнение, и меня из команды выздоравливающих отправили на пересыльный пункт. И я уже не в 76-й, а в 74-й полк попал. В роту автоматчиков. Побыл в этой роте, и каким-то образом ПНШ-4 (помощник начальника штаба по строевой части) на мне остановился и забрал к себе. Дегтяренко его фамилия. Там уже были у него уралец Семёнычев Фёдор и ещё кто-то. И так покосились на меня, что, мол, это вместо кого-то он меня подобрал. В общем, использовал меня Дегтяренко: вместо того, чтобы самому где-то быть, он меня посылал. Строевую записку приготовить - это я вместо него делал. И Семёнычев этот учёт офицерского состава ведёт, а я - пехоты. Знаешь, что такое строевая записка?

- Отчёт о выбытии: сколько погибло, сколько осталось.

Да, продукты питания там и так далее. Писари ротные дают мне данные, а я уже составляю за полк. Строевую записку должен подписать начальник штаба. Начальником штаба был Шышлов (Семён Михайлович, кажется). И доходило до того, что он посмотрит: "Нет, я не подпишу. Ты уверен, что это правильно?". Я говорю: "Ну мне дают такие сведения". -"Нет, иди пересчитай". И вот я иду в роту связи: "Где такой-то батальон?". Мне показывают провод, я по этому проводу иду в окопы и считаю солдат. А ангел-хранитель меня сохраняет. Я долго так ходил, пока этот Дегтяренко был. Потом его заменили, и уже я перестал ходить по проводам связи и считать солдат в окопах.

Так, это я отвлёкся. Значит, после Сталинграда мы получили пополнение и вышли к Изюму. Там я продолжил, конечно, быть при ПНШ-4 и заниматься рядовым составом. Затем был Северский Донец, село Долгенькое. Долго мы там с немцами стояли. Там на нейтральной полосе колодец был: туда и мы ходили брать воду, и немцы. И ни разу никто никого не убил. А когда встречались - так разбегались. Это на Северском Донце был небольшой плацдарм завоёван.

После этого мы освобождали Запорожье 14-го октября. Помню, пришли туда днём, переночевали, а на рассвете немец ушёл из города. Оставили там кого-то постреливать для вида, и мы не пошли в наступление, а оказалось, что они ушли. Командиром полка у нас был Конев, старик. Не помню его имя-отчество. И вот, идём мы, и тут нас обгоняет Чуйков со свитой. А Конев едет на лошади, свесив ноги на одну сторону. Чуйков подъезжает на "виллисе", по спине этого Конева: "Где вы должны быть в это время?". И матерится ужасно, ха-ха. Ну, по литературе и по рассказам других, Чуйков очень грубо относился к людям: расстреливал, бил. И Конева после этого случая заменили.

- Не расстреляли?

Нет, не расстреляли. Просто он уже в возрасте был. Дошли мы до какой-то железнодорожной станции (то ли "Комсомольск", то ли "Коммунист" называлась), расположились там, а рядом был построен противотанковый ров. Тылы отстали, боеприпасов мало, мы заняли этот ров, а впереди недалеко посадка, и там немцы. В общем, нас сначала хотели заставить наступать, но потом вывели из Запорожья, и было сообщено, что мы идём под Мелитополь, на реку Молочную. Я услышал это, думаю: "О-о, может быть, мне придётся освобождать Серогозы?". Прошли полпути, догоняет нас офицер связи (забыл фамилию) и вручает пакет командиру. Командир читает: "Вернуться" - правее Запорожья, Днепропетровская область, село Широкое. Это село посередине оказалось: немцы по одну сторону, а мы по другую. Ну, недолго мы там побыли, и немцы отступили. И там одному из наших разведчиков присвоили звание Героя Советского Союза. Их послали на разведку, были и убитые, остальные вернулись, а этот забрался через печь в дымоход. И когда мы уже вступили в село, немец ушёл на Красный Кут, он вылез из дымаря весь в саже, его вымыли...

Затем дивизия наша была направлена на 3-й Украинский фронт. Командовал этим фронтом Малиновский. Уже после войны я узнал, что Малиновский свою службу в армии начинал в нашей 27-й дивизии. Нас перебросили на Буг, где мы встретились с конно-механизированными частями генерала Плиева. Город такой есть - Новый Буг. Мы, пехота, чуть-чуть задержались, а плиевцы раньше вошли туда и немца выгнали. Мы тоже зашли туда, там ночь провели, и дивизии присвоили звание "Новобугская". А в царское время ей было присвоено название "Омская", и так уже восстановили после войны: Омско-Новобугская дивизия.

В Новом Буге мы не задержались, и по левому побережью направили нас в сторону Николаева. Каждую ночь шли, шли. Прошли город Новая Одесса. Мне запомнился там у самой дороги дом какого-то богача с колоннами, покрашенный в белый цвет. Мы его миновали на рассвете и пошли дальше. А там столько пехоты, войск! И две ветряные мельницы стоят на пригорке. Полежали мы, и вдруг разнёсся слух о том, что Чуйков со свитой приехал сюда. Потом уже, из его мемуарной литературы я узнал, что он приехал узнать, почему случилась задержка в этом месте. Оказывается, сапёры не могут достроить пять метров переправы. Нет леса - степь. Как пишет Чуйков, он посмотрел на эти ветряки (они же деревянные), поговорил с командиром сапёров, можно ли использовать, и пишет: "Я в душе попросил прощения у населения за то, что я вынужден так сделать". Один ветряк разобрали, эти пять метров достроили, и все, кому нужно, и перешли на ту сторону. До нашей дивизии тоже дошла очередь, мы переправились, а там грязь такая - ужас: вот так шагнёшь, и всё в жиже. Справа от нас, далеко-далеко, слышится перестрелка. И в стороне Николаева - тоже. А мы двигались только ночью. Идём, а не видно же ничего - туман ужасный! И в этом тумане гул самолётов. Командиры объяснили нам, что это немецкие грузовые самолёты ищут место, где сбросить на парашютах боеприпасы и питание своим войскам. Потом я прочитал в литературе, что это действительно так было. И я не знал, что мы идём на Одессу.

Прошли ещё немного, вдруг вблизи хлопок, что-то разорвалось. Опять слушаю разъяснение командиров, что это прибыл к нам в полк представитель КРО СМЕРШ. Младший лейтенант, только что кончил курсы, необстрелянный ещё. Мы-то толчёмся гурьбой, а он где хочет, там и идёт. А немцы забрасывали игрушки детские такие: самолётики там и так далее. И он поднял эту игрушку невдалеке от того места, где я шёл, а она у него разорвалась. Не знаю его судьбу, нигде не читал ничего, только сообщили нам, что это был тот самый выпускник КРО СМЕРШ.

Ну что ж, плывём дальше по этой грязи. Рассвет (даты я не помню), мы идём на Беляевку. И из-за этой переправы опаздываем к назначенному времени. Дошли до станции Раздельная: вагонов - тьма! И в ближайшем вагоне разбросаны немецкие сапоги. Многие бросились выбирать себе, а командир достал пистолет: "Вернуться всем в строй!". Вернулись. И разделились. Я уже не помню, кто в Беляевку пошёл, 76-й или 83-й полк, а 74-й - южнее всех, на Калаглею.

13-го апреля на рассвете мы входим в Овидиополь. Тоже грязь, повозки брошенные, и напротив Аккерман (*ныне Белгород-Днестровский) с этим громадным куполом на церкви. Там перестрелки почти не было, немцы то в повозках прятались, то по домам. Мы их пленили, а за нами следовала команда, которая собирала пленных. Вошли, день побыли в Овидиополе, но больше спали, чем интересовались чем-то. А! Когда мы туда входили, навстречу нам попалась масса людей (в основном женщин) с тачками. Командование остановилось: "Что такое?". Оказывается, они идут в балку разбирать трупы. Немцы, отступая в Аккерман, вывезли мужчин, расстреляли там и бросили. Вот я сказал, что мы опаздывали, а впереди нас плиевцы были. Так они вошли в посёлок, разбрелись по квартирам, а немцы вернулись, и всех мужчин (и военных, и гражданских) собрали и расстреляли. Таким образом там организовалось "Казацкое поле". (*"Казацкое поле" - Курган Славы в Овидиополе, на котором находится памятник "Неизвестному казаку" и всем воинам-освободителям https://www.shukach.com/ru/node/55712).

В Овидиополе мы побыли день, а ночью пришли в Маяки. Там был мост, который взорвали немцы, но за эту ночь наши построили понтонную переправу, и по ней мы перешли на ту сторону Днестра и пошли на село Паланка. Оно теперь под Молдовой. Паланка на высоте, а мы в плавнях. Никогда я так не трусил, как в тот раз. Начало попадаться нам всё больше воды. Впереди на лошади ехал замполит, Самсонов Алексей Петрович. И вот, уже на рассвете из Паланки, с высоты посыпались трассирующие пули. Куда деваться? Везде вода. Я заметил ствол засохшего дерева, такой толстый, и спрятался за него. Пули прочесали, меня обсыпало трухой, гнилью. А этот Самсонов, он же впереди, а немцы стреляют с высоты, и он как раз там, где летят трассирующие пули. И его убивает. Он похоронен в Беляевке. А под Сталинградом он в составе парламентёров был, когда немецкую группировку окружили. Они там по-местному так собрались и послали парламентёров, чтобы немцы сдались. А те ответили (это я уже из литературы знаю), мол, ничего нам неизвестно. Ну, они вернулись, и их обстреляли. И он там уцелел, а здесь погиб...

После этих плавней мы все мокрые, я провалился в какой-то то ли окоп, то ли траншею, и нас вернули обратно в Маяки. Я там нашёл русскую печь, пристроился, немножко подсушился, а на утро приказ уйти. Куда? Молдавский город Григориополь. И вот, во время этого перехода (ночь, солдаты мокрые) три человека замёрзло.

А мы на утро пришли в Григориополь, спустились вниз, там солнце, тепло. Ждали, что нам здесь не поздоровится - нет, всё было спокойно. Кто не досушился, досушились там. Зато ниже нас по Днестру такая стрельба, и нам надо туда. И вот я тоже переживал, как же мы туда пойдём? Это населённый пункт Бутор. Пришли ночью в этот Бутор, я как никогда окопался. Наступило утро - всё тихо, спокойно. И вдруг сообщают, что это начало Ясско-Кишинёвской операции. Дальше была артподготовка перед наступлением на Яссы, а к вечеру приходит приказ: "Вернуться в сторону Раздельной". Подали эшелон и разъясняют нам: правительство приняло решение 8-ю гвардейскую армию, в составе которой была и наша 27-я дивизия, передать с 3-го Украинского фронта на 1-й Белорусский на прямое направление на Берлин. Погрузили нас и выгрузили на станции Ковель. Станция большая, забита составами - ужас! Выставили охрану у штаба, всё такое. Появились военные какие-то в квадратных фуражках. Оказывается, это поляки. Их готовили где-то на Урале, и они пришли освобождать свою Родину. А эти фуражки называются "конфедератки". Мы освободили вагоны и начали распределяться по смене: те, которые были на передовой, идут в резерв получать пополнение, а мы на их место. Да, тогда в печати было объявлено, что Сандомирский плацдарм мы завоевали. А справа от него был Магнушевский плацдарм (населённый пункт Магнушев). В печати не объявлялось об этом плацдарме. Он небольшой, болото там между нами и немцами, мы сменили какую-то часть и находились в этом месте шесть месяцев. Почему? Было принято решение выровнять линию фронта: вот эти два плацдарма, они создавали выступы, как немцы под Сталинградом. И чтобы нас не отрезали, было произведено выравнивание линии фронта с севера и с юга. И на это ушло полгода. Выровнялись, и потом менялись: то мы на передовой, то нет.

И вдруг приходит сообщение, что в таком-то месте нашей обороны будут выброшены два диверсанта. Наши, на службе у немцев: татарин и русский. У офицера в карманах шинели табак, чтобы сыпать в глаза (я уже не помню, кто из них кто). Приходит время назначенное - их нет. А нас предупредили, чтобы никто не бродил, потому что всякого бродящего посчитают за перешедшего. Никто не перешёл. Потом появляется разъяснение, что заброс перенесён. И всё-таки, когда они действительно шли, в форме офицера и старшины, их задержали. Они шли по болотам, хлюпали. Их сразу же отправили к высокому командованию на допрос. А мы уже были на прямом направлении на Берлин...

28-го октября освободилась территория Украины, и мы с территории Польши пошли в наступление. Лодзь прошли без боёв, немцы отступали. Там опять погиб наш замполит - ехал на лошади. Еврейская фамилия на букву "С". Вспоминаю-вспоминаю, никак не могу вспомнить. И после Лодзи (уже наши войска за Одером были) наш 74-й полк отправляют в город Познань, заставить сдаться эту окружённую группировку. Там крепость, пятиметровый канал, заполненный водой. Читал, наверное? И вот, 23-го января нас туда доставили на попутных машинах, которые везли за Одер боеприпасы, продовольствие.

Проходит неделя - не можем взять: немцы на верхних этажах домов, мы никогда в городе не воевали (наша дивизия), и потери ужасные. Ну что ж, прислали нам взвод огнемётчиков (ранцевые огнемёты были), и они начали выжигать немцев. Вот тогда мы стали продвигаться, и уже не этажи занимать, а подвалы, и из подвалов их выжимать. А немцы, отступая, попробивали дыры в подвалах, в помещениях, и можно было по кварталу пройти этими каналами, не выходя на воздух. Был случай, что я попал в такой канал в подвале. Тоже считать надо было мне строевую записку... В общем, начали продвигаться. Пришёл новый замполит, Греков. Такой паникёр - ужас. Немцы окружают дом, бросают гранаты в слуховые окна, дымом хотят нас выжить. И только разорвётся граната у какого-то окна: "Немцы! Немцы!" - кричит. Разве не понятно, что это немцы? (*Улыбается). Я столько раз слышал, я же был среди наступающих.

Ну, уже у самой крепости мы. Но пленные нам говорят: "Боеприпасов, питания на много лет хватит". И уже пригород, там балка какая-то и дома. И в одном доме на верхних этажах то ли занавески, то ли белые флаги - непонятно. Туманы часто там были. И нам приказали идти туда. Командир роты поставил меня с ротой автоматчиков, я замыкающим шёл как старослужащий, чтобы никто не отстал. И вот, пришли к этому дому, уже командование там, в подвале, уже зажгли лампы, свечи, и вдруг рвётся граната передо мной. Осколков нет, а февраль месяц, зима, и мне эти земляные комки в лицо летят. Долго ходил потом в зелёных точках, пока зарастало.

- А почему в зелёных?

Ну не знаю, чёрно-зелёные вкрапления земли в коже остались от взрыва гранаты. И вот я остался один. Все уже забежали в подвал, а я же замыкающий. И рассуждаю: бежать вперёд? А накануне мы получили пополнение, и вдруг кого-то из них поставили охранять? Он меня или штыком заколет, или выстрелит - не разбирается ещё. Оставаться здесь? Так немцы меня заберут или расстреляют. Вот выбор... Но ангел-хранитель мне подсказал оставаться на улице, ха-ха, и когда уже всё успокоилось, я вошёл туда, а там часовым и не пахло. Вот такой случай был. А то оказались не белые флаги, а занавески.

Через несколько дней (это уже вторая половина февраля) к вечеру приказ: "Командиру третьего батальона занять разрушенный дом на краю кладбища". Рядом кладбище было, и за ним стояли пушки немецкие. Нам придали самоходные установки СУ-100, они на гусеничном ходу, а картер двигателя от земли вот на таком расстоянии. Днём подтает всё, гусеницы утопают, самоходка садится на картер двигателя, и гусеница работает, а сама установка не движется. И что? Я из дома наблюдал, как немцы из района кладбища стреляют, и прямо на глазах ствол нашего орудия раз и согнулся - так попало. В общем, занять дом. Кухня приехала в третий батальон, туда же подтянулась рота автоматчиков и штаб полка: два генерала, командир дивизии Глебов, и к нему заместитель уже прибыл - командир партизанского отряда Михаил Ильич Дука (ru.wikipedia.org/wiki/Дука,_Михаил_Ильич), Герой Советского Союза. Ну, и ещё там командование штабное. И вот, мы идём, и нам попадаются два немца с ручным пулемётом. Отобрали, переводчик поговорил с ними, они сообщили, что в подвале тоже никого нет. А этот домик был деревянный, двухэтажный. Частично разгромлен, потому что для артиллерии это был ориентир. Ну что ж, немцев этих обезоружили и повели с собой. Ввалились в этот подвал на углу кладбища, а 3-го батальона нет. Зажгли фонари, свечи, гильзы сплющенные с фитилями из шинели, а немцы опять окружили этот подвал и начали гранаты бросать. А с нами и разведка полковая и дивизионная, и знамя полка и дивизии, и раненые: наши и два немца - все в таком положении оказались. И этот Дука три раза предпринимал попытки, чтобы отогнать немцев. Уже дошло до того, что в конце я слышал его голос: "Я иду! Кто со мной?". До этого шли без призыва с ним. А на входе в подвал были ступеньки, и когда немцы стали бросать гранаты, получился пандус. Понял, да? Пологое. И почему-то мой ангел-хранитель не приказывал мне уйти в числе первых. Уже осталось мало нас, темно, конечно. А я следил за командиром полка по его голосу. И вот он подошёл к двери, и я подошёл. Он мне: "А ты почему здесь?" - это Ушаков, подполковник. Я говорю: "Я с вами буду". Вышли мы по этому пандусу, он меня спрашивает: "Куда идти?". Я говорю: "Сюда". -"Нет, сюда" - в сторону немцев показывает. Я говорю: "Нет. Только сюда". И он подчинился мне, и я его привёл к ранее ушедшим - вот этим двум генералам, разведчикам. Там уже для Глебова натащили матрацы, потому что грязь, всё такое. А днём перед этим выпал снег, и когда мы шли, был туман. И туман съел этот снег, кругом черно. Я привёл Ушакова ко всем, и слышу голос командира дивизии: "Яшка, расстрелять его!" - это командира батальона привели. А Яшка - это ординарец командира дивизии. Но пока этот Яшка развернулся (он жирный был), тот уже в темноте растворился и ушёл. Ну, потом говорили, что он погиб в других боях. А мой командир полка, Ушаков, говорит мне: "Иди в тот дом, а днём вернёшься сюда". Я говорю: "Никуда я не пойду. Я буду здесь". Тут его позвали на расправу, а я остался в сторонке. А почему я не пошёл, потому что много дезертиров скрывалось в польских домах, а под конец операции пришло подкрепление, которое искало по эти домам дезертиров и арестовывало. Вот так я, значит, вывел командира полка. А если бы он пошёл, как он сам хотел, так попал бы к немцам. И вот я получил за это "Красную Звезду".

«Гв. подполковник Ушаков Дмитрий Андреевич

(командир 14 гв. стр. полка 27 гв. стр. Новобугской ордена Кутузова дивизии 8 гв. армии)

1945 г.»

Тут уже наступило 23-е февраля, конец, немец сдался, и после этого я стал штабным работником. Командир полка меня из роты автоматчиков забрал, и началась в штабе работа.

- В какой должности?

Заведующий делопроизводством.

- И что входило в ваши обязанности?

Я всем занимался там. В основном, учётом рядового состава. Звание старшего сержанта присвоили мне (ещё когда мы воевали), и отношение командира полка ко мне, как уже к штабному работнику, было как отец к сыну. Ты представляешь, я прихожу на доклад к нему: "Садись, садись" - без всяких докладов, без ничего. Я, конечно, не пользовался этим, а служил, как и надо было служить. А ко мне вот такое отношение было. И я сам себе представлял, каково было бы, если бы он пошёл направо, а не налево, и попал к немцам. В общем, не знаю, какая реляция была в письме, но "Красную Звезду" я получил.

Кончилась Познанская операция, я как-то оказался в автороте полка, и они взяли в крепости мотоциклы "DKW" (дерево, клей, вода, ха-ха). В жёлтой покраске. Думаю: "Ну, велосипед у меня был, освою я и мотоцикл". Они мне рассказали, как педали нажимать, как заводить, как заливать бензин, я сел и поехал. И после Познани все идут пешком, а я обгоняю колонну, останавливаюсь, опять они меня догонят, и я опять еду. И вот, во время этих переходов встречает меня майор Кузьмин, замполит 32-го медсанбата, где я лечился и работал, и просит, чтобы я его подвёз - догнать медсанбат. Я говорю: "Товарищ майор, я только первый день сел, не водил до этого". -"Ну давай, попробуй". Догнал я медсанбат, оставил майора. А у нас уже новый ПНШ был: москвич, всего на год старше меня, сапёр по образованию. Он должен был сапёрами руководить, а его назначили ПНШ-4. Алексеев Анатолий. Он тоже сел на второй мотоцикл, и мы с ним обгоняли, ждали и так дальше. И вот, ближе к фронту, к Одеру, стоит КПП. То всё не было, а тут останавливают, проверяют. И надо же, я доехал до КПП, и мой мотоцикл заглох. Тут же сразу эти охранники вцепились в руль, вырвали у меня, а ПНШ проскочил. Ну что ж, ангел-хранитель мне говорит: "Бросай, уходи - отстанешь". Но я не понимал тогда, кто мне подсказывает. Я вышел, "поголосовал", остановил машину, залез в кузов, пригнулся там, отъехал от КПП. Если предъявлять претензии за забранный мотоцикл, то они сразу же могут задержать меня, я отстану от своих и всё - так я рассуждал. Догнал нашу колонну, и как раз перед поворотом с прямой налево. А если бы ещё немножко задержался, так проскочил бы. В общем, догнал своих и уже шёл в строю. А ПНШ всё время ехал на мотоцикле. Потом я у него забрал. После Познани я уже на передовой мало бывал, при штабе в основном был.

- А что с предыдущим ПНШ случилось?

Откомандировали на повышение. А с этим до конца я был. Его забрали в штаб дивизии уже в мирное время, и он меня к себе взял.

И вот, за Одером мы уже соединились с остальными полками (76-м и 83-м), и началась подготовка к очередному наступлению. В одну ночь мы остановились у Зееловских высот. Немцы на этих высотах, а мы внизу. И кто-то предложил использовать прожекторы. Собрали массу прожекторов, поустанавливали, на эту высоту направили и ослепили немцев, они удрали. И уже Берлин. Берлин же большой город, с пригородами. Наш полк начал наступать со стороны Кёпеника. А в городе же непонятно, где линия фронта, где передовая, где тыл. (Был такой случай в Познани, что даже начальник ПФС (продуктово-фуражной службы) получил ранение. Лосев Александр Акимович. Всё время пил: не выпьет - он недееспособный). А вот этот Ушаков, которого я спас, он был направлен заместителем, потому что истинный командир полка был там ранен. Потом прислали нам нового командира полка, и он при переправе через Шпрее на лодке погиб. И опять Ушаков стал командиром полка. Ну, потом было Потсдамское соглашение, заседание об окончании войны, суд и так дальше.

Да, 1-го мая ещё кое-где постреливали. И наше командование полка распорядилось всех женщин отправить в тыл: телефонисток, санитарок. И крупную миномётную батарею на колёсах. Командир батареи был одессит, Борис Токарский. Молодой, красивый, в общем, за ним женщины бегали. Устроил он, значит, встречу 1-го мая с этими женщинами, которых собрали ему в тылу. А в городе какой тыл? Сквер на проспекте каком-то, и решили устроить маёвку: танцы, всё такое. И тут мина, то ли наша, то ли немецкая, попадает к ним, и Токарский гибнет, и много женщин. А 2-го мая никаких выстрелов - удивился я. И командование распорядилось на какое-то время освободить личный состав от своего насилия - не распоряжаться. Я посвятил себе поискам автомобиля брошенного (*улыбается). Так попадались все без бензина. Ну, всё-таки мотоцикл с карданной передачей нашёл. Понимаешь, что это? Не цепная, а кардан. Как же марка его, забыл... Оседлал и пользовался им. Ездил по Берлину, развлекался. На КПП одном остановили - отобрали (*вздыхает).

День Победы я не отмечал. Меня и ещё несколько человек с хорошим почерком назначили заполнять наградные листы. Вышел приказ: "До 20-го мая закончить все представления. После 20-го никто этим заниматься не будет". (А до сих пор продолжается). И Ушаков меня назначил старшим. Я - старший сержант, ха-ха, и три человека со мной. Поставили охрану, чтоб нас никто не отвлекал. Ушаков даже в одну ночь приходил проверять, как работаем мы: открыл дверь, а я дремлю. Говорит: "Поспи, поспи немного".

Потом нашу дивизию направили на встречу с американцами по обмену угнанных людей. Река Шпрее, мост, по ту сторону американцы, по эту - наши. И мы им отдаём французов там разных, голландцев, а они - наших. Замполитом у нас последнее время был друг Ворошилова. А мой недруг. Приставал ко мне, что я его не приветствую. Потом Ворошилов добился, чтоб его освободили и перевели в Россию из Германии. Ну а затем уже отправили нас в город Ордруф, где под землёй авиазавод был у немцев. Там масса воздушных каналов, особенно в садах, в лесу. Мы поставили охрану везде. И вот, разводящий ведёт смену караула, приходит к одному такому вентиляционному каналу, а часового нет. Позвонил в караульное помещение, а тот, оказывается, с немками в стороне развлекается (*смеётся). Мы, конечно, его на гауптвахту посадили... А ко мне начфин пристал, что всех награждают, а его не награждают. -"За что тебя награждать?". Офицер его использует в дежурстве на командном пункте, и как только наступление - его нет, он исчезает куда-то. А когда уже затихнет, он появляется: "Я так и думал, я так и знал, что мы победим". И даже в мирное время (я уже демобилизовался, в Москве пошёл на почту) он мне попадается навстречу и опять: "Замотали мне награды" - ха-ха.

Да, вот ещё. Когда наше село освободили от немцев, там вот в этих постройках кирпичного завода банно-прачечный отряд находился. Их начальник жил у родителей на квартире, ну и сагитировал мою сестру пойти в этот отряд: "Зачем тебе волам хвосты крутить?". Пять или шесть девиц он так забрал. Но уже в 47-ю армию (я воевал в 8-й, а эта 47-я была всегда рядом). И когда шло вот это выравнивание фронта (шесть месяцев), я получил письмо от сестры, что она там находится. Я отпросился, выписал сам себе командировочное удостоверение на пять дней, нашёл её, повстречался с этими прачками (ну, девушками из села), они повисли на мне, обнимали там, в общем. Вернулся - всё в порядке было. А тут уже, после войны, в Германии, получаю я от этой же сестры фотографию: их там много, все в белых халатах, и я её не опознал. Ха-ха. Сослуживцы говорят: "Ну покажи, покажи, где твоя сестра?". Так я спрятал и не стал говорить.

В Ордруфе командир полка (я уже сказал, что он относился, как к сыну) приказал мне составить график отпусков. И ещё моя очередь не подошла, начальник мой, ПНШ-4, сел на мотоцикл выпивши, разбился, сломал руку себе и раньше меня должен был идти в отпуск по графику. Командир говорит: "Иди, договаривайся с ним, я не возражаю". А он: "Нет!". Я говорю: "Ну куда ты поедешь со своей рукой?". -"А я солдата возьму" - носить вещи. В общем, уехал я в отпуск. Приезжаю в Серогозы, прихожу утром домой, стучу, мама говорит: "Не иначе сын Коля?". Вошёл, обнялся, она в слёзы, а я грубо ей: "Ну зачем? Чтоб я опять ушёл??". Вот мне жалко, что я её так обидел... Застал и сестру в отпуске, и она ещё со мной неделю побыла.

Теперь по поводу Дуки. В Одессу я не сразу попал - в 54-м году. До этого Москва, Ленинград, в управлении сельского хозяйства работал. Потом был направлен в Молдавию, на машинно-тракторную станцию. Оттуда перебрался в Одессу, устроился на завод "Красная Гвардия" учеником токаря - лебёдки делал. И уже на гражданке я в "Роман-газете" прочитал рассказ или повесть "Люди с чистой совестью". Там на начальных страницах о Дуке пишется: как он стал партизаном, потом начальником отряда, какие операции проводились под его руководством и так дальше. И на каком-то мероприятии здесь, в Доме офицеров, я с ним встретился. В первых рядах сидели. Я ему напомнил об этом кладбище (он там контужен был), мы начали общаться, телефонами обменялись. Во всяком случае, он сказал, где живёт. Но редко встречались. И вдруг сообщают, что он скончался. Он такой высокий был. Но уже на том мероприятии в Доме офицеров он чувствовал себя неважно.

26 марта 2019 года

- Как вы относитесь к Сталину?

Сталину? (*Пауза) Ну, как тебе сказать... За его жестокость, конечно, не одобряю. Но на нём всё держалось. А так, я же не партийный.

- Ну в Победу его вклад большой, как по-вашему?

Конечно, конечно! Это его Победа.

- Какие-нибудь ещё боевые награды есть у вас, кроме "Красной Звезды"?

"За отвагу", "За боевые заслуги".

- Это за какой-то конкретный подвиг или так, по совокупности?

Те не за такое, как "Красная Звезда". А так, я не знаю содержание. Потом я уже был близок к этому делу, сам сочинял подвиги для других.

- А так можно было?

Ну, командир роты набросал: такой-то и такой-то, то-то и то-то. А я уже должен расшифровать, чтобы было оценено - это всё на мне лежало.

- То есть можно было добавлять немножко художественного вымысла?

Да-да. Особенно, когда знакомый мне человек. Я же столько лет в одном полку был.

- А оставались ещё к концу войны те, кто с вами начинал воевать?

Трудно сказать, не знаю. Нет, близких таких не было. Обращаться ко мне - это да, очень многие обращались, когда я уже штабным работником был. И я помогал, чем мог: кто-то хотел уволиться, кто-то хотел перейти на другую работу и так дальше - это всё было. Ну и ценили меня за то, что я исполнительный. Трижды хотели послать на курсы "Выстрел". А как посмотрят биографию - Родина оккупирована: "Нет". Отсылали, отсылали. Да и я не изъявлял желания. А потом уже я стал штабным...

- Кто-нибудь ещё из вашей семьи был на фронте?

Отец. После освобождения села был призван, необмундирован, невооружён, отправлен на передовую, и под селом, откуда родом моя мама (Рубановка), был ранен. Своевременная помощь не была оказана, и ему ногу ампутировали, он стал инвалидом.

Что я ещё скажу, Дима. Когда мы были в Новоузенске, школа эвакуировалась, я как-то на нарах лежал и вспомнил своё детство. Когда мы с Кубани, из Брюховецкой вернулись в свой родной дом, я оборудовал себе спальное место отдельно от всей семьи. Семья в комнате, а я в уголке, где подсобное помещение с продуктами. Купил какой-то топчан и там спал. И вот, сплю я в одну ночь, а до этого мы смотрели кино, первое звуковое кино "Чапаев". А перед каждым кино показывали журналы: боевые действия в Африке, итало-абиссинская война, испанская - события. Так что гул самолётов мне знаком был из этих фильмов. И вот, снится мне сон, что с запада, со степи, на низкой высоте летят самолёты. И один из них сбрасывает недалеко от нашего дома бомбу. Она разрывается, и там, где спали отец и мать, вырывается угол - наружу свет. Родители целые, не пострадали, а дыра образовалась. А какие в селе дома: деревянный потолок, доски внахлёст и зола в качестве утеплителя. И от разрыва этой бомбы меня обсыпало золой с потолка. Я, конечно, проснулся, лежу и думаю: надо же посмотреть, что с родителями. Открываю дверь в комнату, где кровать стоит, и в их углу вот эта самая дыра светится. Это сон такой. И в Новоузенске я как-то заскучал (писем не получаю, Родина оккупирована) и вернулся к этому сну. Расшифровал его и подумал, что я уцелею в войне, не погибну. Что меня присыплет там, что кого-то из членов семьи не станет - я считал, что раз угол, значит что-то с родителями. А в итоге отец без ноги. Вот так я тогда подумал, но об ангелах-хранителях ничего не знал. Это уже после войны я начитался и прислушиваюсь. У меня женщина ангел-хранитель. Если я что-то неправильно делаю, она меня заставляет чихать. И тогда я анализирую, что же я не так сделал? Не туда пошёл или вообще? А чтобы определить, мужчина это или женщина, надо сложить числа даты рождения и по таблице посмотреть...